Опасные гастроли - Далия Трускиновская

Тогда-то мы с ним из цирка убрались и пошли в Московской форштадт…

— Верно, Алексей Дмитрич. Стало быть, нам теперь в Московский форштадт. Заодно все расскажем Якову Агафонычу.

Я уже говорил и опять повторяю — Яшка был далеко не дурак. Он в молодости так накуролесил, что это ему остался урок на всю жизнь.

Когда по вашей милости едва не взлетел на воздух бастион рижских укреплений — это, знаете ли, не шутка. Теперь Яшка сделался осторожен и даже недоверчив — а где и кто видал доверчивого купца? Не воспитай он в себе этих качеств — давно разорился бы.

Потому Яшка и задал, выслушав отчет о наших приключениях, правильный вопрос:

— Как вышло, что вы, едучи с девкой от Берга до Покровской церкви, не расспросили ее о Ване?

— Да как-то так получилось, — отвечал я, не желая выдавать Гаврюшу.

— Она по-немецки так говорит, что слов не разберешь.

— Это вы, Алексей Дмитрич, не разберете. Гаврила! Я тебя для чего с господином Сурковым посылал?!

Раньше, помнится, голос у Яшки был тонок и звонок, тот самый заливистый тенор, который полагается сидельцу в русской лавке. А теперь он выучился говорить совершенно по-медвежьи, хотя и не басом, но с устрашающим рыком.

Гаврюша не ответил, и я пожалел о своей снисходительности к нему. Надо было ночью потребовать от него толмаческих услуг, а не изображать сострадание. Был бы я построже — он бы и смог увильнуть. А теперь, того гляди, Яшка его сгоряча изувечит.

— Да что ты, Яков Агафонович, в самом деле?! — воззвал я. — Никуда девка не денется! Сегодня же отыщем ее…

— Помолчите-ка, Алексей Дмитрич! — невежливо сказал Яшка. — Тут дело такое! Важнее этой вашей цирковой девки! Гаврила! Отчего с девкой говорить не желал? Молчишь? Ну так я тебе скажу! Великим праведником себя вообразил! Девство свое блюдешь, бес! И оттого впал в гордыню! А гордыня — что? Гордыня — грех! Сатанинский грех, Гаврила! Тому и малых детишек учат, а тебе двадцать лет!

Кто бы нам тогда, в двенадцатом, сказал, что из обалдуя Яшки получится такой знатный проповедник — на смех бы подняли.

— Да какая гордыня?! И так через нее оскоромился! — закричал Гаврюша. — За ноги ее хватал! За лядвия! За все прочее, прости Господи! А она в одних портках! Все видно! И ноги, и все!

— Алексей Дмитрич? — Яшка повернулся ко мне, широко распахнув от недоумения свои черные цыганские глазищи.

— Он ей на лошадь взлезть помогал, — объяснил я.

— Только-то?

— А соблазну сколько? А я его поборол! — мужественно продолжал спорить Гаврюша.

— Девке, говорите, четырнадцать? — спросил меня Яшка.

— Сдается, не более. Хотя есть такие невысокие девки, крепенькие, такие, словом, что и не скажешь, сколько лет.

— Стало быть, боролся с соблазном и оттого не помог Алексею Дмитричу девку расспросить?

— Да будет тебе, Яков Агафоныч! Никакого там соблазна не было, а девка его обидела, — объяснил я.

— Еще хуже! Смирения, значит, в себе не нашел! А у кого смирения не было? А, Гаврила Анкудинович? Вспомнил? Бесы тебя, гляжу, вконец одолели.

Гаврюша повесил нос.

— Сегодня же чтоб искупил грехи! — приказал Яшка. — Будешь говорить с девкой, сколько понадобится, даже если бы она перед тобой голая сидела!

Гаврюша при одной мысли о таком непотребстве перекрестился. Столь странного способа искупления грехов я бы и в страшном сне не увидел…

— Яков Агафонович, не знаешь ли ты, что это за Крюднер-конокрад? — спросил я. — Я нюхом чую, что Ваня исчез неспроста, и это как-то связано с похищением лошадей.

— Сейчас-то, Алексей Дмитрич, не знаю, вот те крест. А к обеду, может статься, прознаю. Мы — русская Рига, мы друг за дружку держимся. А в тех краях — наши фабрики, наши мануфактуры. Кто-то из наших наверняка про него слыхал. Так вы ступайте с древесиной своей в цирк, ищите эту Клариссу, а я постараюсь разведать насчет Крюднера. Только вы там, в цирке, поосторожнее. Как бы вас не признали…

Он имел в виду наши ночные похождения в гостинице «Петербург».

— Ох, а ведь верно, — согласился я. — Казимирка-поганец, будь он неладен…

— Если это только он. Мало ли кто из лицедеев носит парик, — возразил Яшка. — Видишь, Гаврила, сколько из-за твоей спеси беспокойства?

— Еще не худо бы узнать про любителей Шиллера. Мы, кажись, всякую недостроенную собачью будку навестили, а их нет как нет!

— Значит, не в ту сторону ездили. Вы их на правом берегу Двины искали, а они, может, на левом.

— Черт бы их побрал!

Этот разговор состоялся в Гостином Дворе. А оттуда до цирка добраться просто — вышел на Елизаветинскую и — вперед! Мы забрали припрятанные в Яшкиной лавке доски и шест, распрощались и двинулись к цирку. Гаврюша был угрюм и беззвучно шевелил губами — видать, призывал на помощь всех святых.

— А что, неужто ты никогда с девками не обнимался? — спросил я.

— Нет. Не оскоромился.

— Гаврюша, так она, Кларисса, ведь еще не девка, в четырнадцать-то лет. А может, ей даже меньше. Дитя…

— Девка, — буркнул мученик добродетели.

Дальше мы шли молча. Я отчетливо видел свою оплошность. В оправдание скажу, что я очень мало имел дела со староверами. Менее всего я хотел оскорбить религиозное чувство Гаврюши. Коли вера запрещает ему трогать чужих баб и девок — то кто я такой, чтобы в это вмешиваться? Но нагоняй, который устроил Яшка Гаврюше, меня несколько смутил. Похоже, мой помощник и раньше отличился по части неумеренного целомудрия…

Цирк был все ближе, а тревога — все отчетливее. Коли мы натолкнемся на Казимира и он поднимет шум, что мы скажем де Баху? Я поделился опасениями с Гаврюшей.

— А то и скажем, что отродясь в гостинице не бывали, — таков был ответ.

— Так это же ложь?

— А как иначе?

На пороге цирка мы остановились, чтобы поудобнее внести длинный шест.

Нищий, как всегда, сидел на ступеньках и тихо пел духовные вирши. Его седая щетина отросла уж настолько, что стала смахивать на бородку.

— Шел бы ты лучше к Александроневскому храму, убогий, — сказал я ему. — Нешто эти нехристи тебе хоть грош подадут?

— Может, ему вечером, перед представлением, хорошо подают, — заметил Гаврюша. — Ну, Господи благослови отыскать отрока Ивана!

Вид у него был мрачный и решительный. С таким видом, должно полагать, всходят на эшафот.

— Хороши мы будем, если девица сейчас отмывается после своих странствий и рыдает в гостинице, — пробормотал я. — Вот уж туда точно вдругорядь не пойду.

— А я пойду, — неожиданно заявил Гаврюша. — Яков Агафоныч прав — нужно себя смирять! И буду смирять! Иначе мы вашего племянника ввек не сыщем!

— Ты этак досмиряешься до настоящего соблазна.

Он ничего не ответил и распахнул передо мной дверь.

Мы снова оказались в цирке.

Я невольно улыбнулся — все-таки было в этом здании нечто притягательное. Особый мир со странными людьми, в котором девицы скачут верхом лучше всякого джигита, а главная ценность — прекрасно вышколенные кони, совершенно не соответствовал моему понятию о правильно устроенной жизни, и все же я ощущал какое-то загадочное родство с этим миром. Ведь с какой радостью я придумывал подножку для прыгунов!

В коридоре было пусто, зато с манежа доносился шум. Гаврюша пробрался в ложу второго яруса, вышел оттуда и доложил — опять учат лошадей, и на одной крошка-наездник, мужчина с немалой лысиной.

— Казимир! — догадался я. — Парик ему был нужен, чтобы молоденьким казаться! Парнишечка на лошади — это так умилительно! А ему по меньшей мере тридцать лет!

Значит, мы могли преспокойно проскочить на конюшню и найти Карла! Он нам укажет место, где возиться с подножкой, а мы попытаемся узнать про Клариссу.

Цирковая конюшня, как и всякая другая, имеет вид длинного здания, посреди которого расположен коридор шириной поболее сажени, и в этот коридор с обеих сторон выходят конские стойла. Лошадей заводят и ставят головами к стенке, где для них устроены кормушки, так что человек, входящий в конюшню, видит исключительно конские крупы с хвостами. Может, для кого-то и трогательное зрелище, но для меня — так комическое.

В дальнем углу я увидел шесть белых хвостов подряд. Там стояли знаменитые драгоценные липпицианы.

Карла мы нашли в шорной. Он возился с огромным седлом, сверху плоским, на котором, надо полагать, плясала и прыгала мадемуазель Кларисса. На гвозде висел вальтрап такой величины, что хоть слону впору.

Седло (позднее я узнал, что оно называется панно) было изготовлено из деревянной основы и нескольких слоев войлока. Непонятно как оно оказалось распорото, словно кто-то выгрыз здоровый кус гигантскими зубами, и Карл вставлял куски войлока взамен недостающих. Он узнал нас и вышел, чтобы указать нам место для нашей деятельности.

— Слыхали, что пропавшая девица вернулась, — по моему знаку сказал ему Гаврюша. — Все ли с ней благополучно?