Опасные гастроли - Далия Трускиновская

— Ты прав, — отвечал я, в глубине души довольный, что верховых лошадей нам господь не послал. В седле я чувствую себя страх как неловко.

Был вечер, пастухи гнали домой скот, селяне возвращались с полей и огородов. Они уже предвкушали ночной праздник. Не прошло и часа, как мы, следуя их советам, вышли короткой дорогой, через сосновую рощицу, к владениям Крюднера. И тут нам повезло — перед нами расстилалась ложбинка, довольно просторная, где паслись лошади. Я в них не разбираюсь, Гаврюша также, но цвета мы еще в состоянии различить. На краю ложбинки держались рядом два белых коня.

— Липпицианы? — спросил я Гаврюшу.

— Кто их знает… Но кони знатные. Шеи — лебединые, в теле… Но коли это они…

Он не стал продолжать. Дело это приобретало очень некрасивый вид. Возможно, мой племянник был каким-то ловкачом сбит с пути истинного и способствовал похищению цирковых лошадей, да и сам вместе с ними убрался от греха подальше. Или же сам де Бах по каким-то загадочным причинам отправил его с лошадьми, сделав затем вид, будто они украдены. Это объясняло, почему Ваня мог бы оказаться грумом в имении Крюднера, но совершенно не объясняло воровства корзинки с припасами. Я бы еще смирился с тем, что в ребенке, воспитанном моей растяпой-сестрицей, проснулась страсть к баловству, но уж больно далеко он для своего баловства заехал…

— Гаврила Анкудинович, ты не знаешь — что могут делать с лошадьми на ночь глядя?

— А что?

— Ну, коров вон доят… Может ли кто-то прийти сейчас к табуну — конюх, скажем, или другой какой служитель?

— Для того неплохо бы узнать, где тут у них конюшня.

Мы пошли вдоль опушки. Я вывинтил из рукоятки своей трости подзорную трубу и время от времени изучал окрестности. Меж тем вечерело. Небо долго оставалось светлым, но на лесной опушке постепенно воцарялась ночь.

Вдали, на холме, я увидел костер, другой костер — на дальнем краю ложбины. Там мельтешили тени, оттуда доносились песни — поселяне справляли свой праздник. Гаврюша объяснил, что помещики позволяют им это и что сам он даже бывал на Газенхольме, где местные жители справляли Иванов день, установив на столбе у самой воды бочонок со смолой, которую в темноте подожгли. Папоротник там, правда, не рос, ну да для блудного дела и заросли бурьяна сгодятся.

Потом речь опять зашла о липпицианах. Я дал ему трость, чтобы он поглядел на табун и внимательно рассмотрел этих выдающихся лошадей. Сам же пересказал то немногое, что слышал про них.

— Алексей Дмитрич! — воскликнул Гаврюша. — А там ведь кто-то ходит, в табуне-то… Вон, гляньте-ка!

Я поднес рукоятку к правому глазу, старательно зажмурив левый. И точно — кто-то пробирался среди лошадей. Белые кони паслись вдали от прочих, и этот человек быстро перебежал к ним, пригибаясь, словно пытаясь спрятаться. Кони явно признали его и пошли за ним, когда он повел их к рощице, держа за недоуздки.

— Неужто ваш Ваня? — спросил Гаврюша.

— Сдается, он…

Я мог судить разве что по росту и повадке, лица разглядеть я уже не мог. Да и не видел я этого человека толком — его заслонял белый конь.

— Алексей Дмитрич, а он ведь их не к дороге ведет. Дорога — она вон там пролегает, — Гаврюша показал рукой. — Он их вообще незнамо куда ведет… А не пойти ли нам навпереймы?

Мысль была здравая. Тут же я прикинул направление движения белых коней и рассчитал угол, под которым нам надо двигаться, чтобы в некой точке с ними встретиться.

Ежели кто скажет, что ходить в потемках по сосновой роще — огромное удовольствие, такого чудака лучше поскорее назвать лгуном и обходиться впредь без его общества. Проклятые сосны высовывают из-под земли корни свои, как нарочно, именно там, куда мне угодно поставить ногу. Быстрый шаг, разумеется, невозможен даже по тропинке — а как раз тропинку мы там и отыскали, такую, по которой, видно, ходят девки-ягодницы брать чернику. Она извивалась, но приблизительно держала нужное направление.

По моим расчетам, сажен через полтораста мы могли встретить белых коней и того, кто их увел. Но человек предполагает, а Бог располагает.

До нас донеслись отчаянные вопли на незнакомом мне языке. И застучали копыта.

— Вора ловят! — перевел Гаврюша.

А какого ж вора можно ловить в лесу ночью? Только конокрада!

— Ваньку! — воскликнул я. — Вот не было печали!

— Он по дороге утекает, — доложил Гаврюша, прислушиваясь. — Ночью по тропкам во весь мах не скачут. А пастухи — за ним.

— Какие пастухи и где тут дорога?! — я от волнения совсем растерялся.

— Вон там!

Я первый устремился в нужном направлении, Гаврюша — за мной. Я выкрикивал вопросы, он на ходу отвечал.

Я человек флотский и мало представляю себе все эти конские дела. Гаврюша, человек сухопутный, да еще живущий в форштадте, объяснил: когда коней выгоняют в ночное, где-то поблизости сидят у костра пастухи. В ложбинке костра не было — пастухи ушли праздновать к большому костру, чем и воспользовался похититель белых коней. Очевидно, они и впрямь были пресловутыми липпицианами, а увел их Ваня, да так ловко увел, будто всю жизнь этим занимался. Но пастухи заметили беду и бросились в погоню. Наездники они хорошие, дорогу знают отменно, к тому ж дрожат за свои шкуры, а Ваня ведет в поводу липпицианов и дорогу знает хуже. Если же его нагонят и поймают — могут переломать все ребра.

Что такое поломанное ребро, я знаю. Это превеликая докука, но сам по себе перелом не смертелен. Хуже, когда обломки ребер пронзят легкие. И нигде не сказано, что пастухи, догнав Ваню, будут именно ломать ребра, а сломав — успокоятся. В русских деревнях конокрадов, бывает, забивают до смерти.

Между деревьев обозначились просветы. Еще немного — и мы покинули лесок. На самом деле он был узок, в сотню сажен, и выходил на дорогу, а за дорогой имелся луг, а может, и поле, тоже небольшое и окаймленное далеким лесом. Там, над лесом, небо еще хранило цвета заката.

Мы с Гаврюшей первым делом посмотрели туда, откуда доносился стук копыт и крики.

Всадник на вороном коне, совершенно с ним слившийся, приближался к нам, за ним мелькали бледно-серые тени — очевидно липпицианы.

— Велят остановиться, — сказал Гаврюша. — Люди подневольные, не вернут коней — спиной расплатятся.

Я все понимал — однако не мог им позволить убить Ваню.

Всадник на вороном коне миновал нас, даже не заметив — мы стояли на высоком откосе, с которого не так просто было спуститься к дороге, и на фоне деревьев вряд ли выделялись. Два белых коня шли в поводу, но им ночная погоня совершенно не нравилась, это даже я понял, они так и норовили уйти в сторону.

Преследователи отставали всего на полсотни сажен и шли очень ходко.

— Стойте! — заорал я, выхватывая пистолет. — Стрелять буду! Их вилле шиссен!

Закричал и Гаврюша — по-латышски.

Позже выяснилось, что понимать-то он по-латышски понимал, а говорил не так чтоб складно. Во всяком случае, слова «стрелять» он не знал. И потом просто грозил, что коли пастухи не остановятся — плохо им будет.

Они не остановились, и я выстрелил, целясь первому из них в правое плечо.

Пистолеты эти я сам пристреливал, возился с ними, знал их так, как иная мать своего младенца не знает. Да и как не лелеять английского пистолета?

Он схватился за раненое плечо и заорал, испуганный конь под ним рванулся вперед, и пастух слетел наземь. Тут лишь обнаружилось, что конь был не оседлан. Второй пастух сумел задержать коня, развернуть его, и пустился наутек.

— За подмогой поспешил! — сказал Гаврюша. — Ну, надо удирать! В лесу не отсидимся.

— Почему?

— Потому что они с собаками понабегут.

Мне вовсе не хотелось отбиваться тростью от псов. Поэтому мы с Гаврюшей осторожно спустились с откоса, перескочили канаву и припустили по дороге в надежде добраться до безопасного места прежде, чем нас догонят. Безопасным местом нам представлялась корчма.

Но за поворотом мы увидели скверное зрелище.

На дороге под близко стоящим к ней деревом лежал, раскинув руки, всадник, а рядом стояли вороной конь и двое белых.

— О Господи! Ваня! — закричал я.

Нетрудно было догадаться, что произошло: в манеже, где он наловчился вольтижировать, не растут деревья с низко посаженными ветками, способными выбить из седла зазевавшегося всадника, а Ваня, скорее всего, то и дело оборачивался и прозевал эту напасть.

Но когда мы подбежали и разглядели неподвижного всадника, то оба лишились дара речи.

Шапчонка слетела с него, и длинные белокурые локоны ореолом улеглись вокруг головы.

— Девка!.. — прошептал наконец Гаврюша.

А я даже узнал эту девку. Перед нами была мадемуазель Кларисса, прекрасная наездница, обладавшая к тому же отчаянным норовом. Все дамы, хорошо державшиеся в седле, с какими я только был знаком, могли бы служить урядниками в казачьих сотнях. Если дама любит подчинять себе сильное животное — это знак, что точно так же она будет себя вести и с мужчинами.