Метрополис - Теа фон Харбоу

Красавица Мария, как прелестны твои бедра… Неужто мужчина, которого ты любишь, никогда не насладится их видом? Красавица Мария, послушай, что я тебе скажу: лишь немного в стороне от этой дороги есть крутая лестница, ведущая на волю… Твои колени дрожат… как же сладостно! Ты надеешься победить слабость, если молитвенно сплетешь свои бедные руки? Призываешь Господа Бога, но поверь мне: Он тебя не слышит! С той поры как я великим потопом пришла на землю, дабы истребить все живое, кроме Ноева рода, Господь глух к воплям своих созданий. Или ты полагаешь, я забыла, как тогда кричали матери? Твоя совесть отзывчивее совести Бога?.. Поверни обратно, красавица Мария, поверни обратно!

Ты разозлила меня, Мария… и я убью тебя! Зачем ты роняешь в меня горячие соленые капли? Я обнимаю твою грудь, но она более не волнует меня. Мне нужна твоя шея и твой задыхающийся рот! Нужны твои волосы и твои плачущие глаза!

Ты надеешься уйти от меня? Нет, красавица Мария! Нет, я заберу тебя вместе с тысячами других… с тысячами тех, кого ты хотела спасти…

Промокшая девушка выбралась из воды. Поползла вверх по каменным плитам, нашла дверь. Распахнула ее и захлопнула за собой, взглянув, не лижет ли вода порог.

Пока нет… пока нет… Но надолго ли?

Куда ни глянь, она не видела ни единого человека. Залитые белым светом трубчатых ламп улицы и площади словно вымерли. Но что это – обман зрения? Или белый свет с каждой секундой слабел, набирая желтизны?

Толчок, отшвырнувший ее к ближайшей стене, до основания сотряс земную твердь. Железная дверь, которая вывела ее наружу, сорвалась с петель, и через порог беззвучно выплеснулась черная вода.

Мария вскочила.

– Вода идет! – крикнула она во весь голос. И помчалась через площадь, выкликая стражу, которая несла службу круглосуточно и которой при любой опасности надлежало включить сирены тревоги.

Стражи не было.

Яростные толчки из глубин выбили у девушки почву из-под ног, швырнули наземь. Став на колени, она вытянула руки и сама включила сирены. Но из металлических глоток исторгся лишь жалкий скулеж, наподобие собачьего, а свет вокруг все больше тускнел и желтел.

Темным ползучим зверьком вода не спеша растекалась по гладкой мостовой.

Однако на улице была теперь не только вода. В загадочной и безмерно пугающей пустоте Мария вдруг заметила маленького полуголого ребенка; глаза его, покуда защищенные от реальности сном, смотрели на зверя, на темного, ползучего зверя, лизавшего его голые ножки.

С криком, в котором равно смешались му́ка и облегчение, Мария бросилась к ребенку, подхватила его на руки.

– Здесь никого нет, кроме тебя, дитя? – спросила она, всхлипнув. – Где твой отец?

– Ушел…

– Где твоя мать?

– Ушла…

Мария ничего не понимала. С тех пор как она убежала из дома Ротванга, ее швыряло из одного кошмара в другой, причем она не успевала понять, что к чему. И по-прежнему считала треск земли, резкие толчки, раскаты неслыханно оглушительного грома, воду, хлещущую из в клочья разорванных недр, результатом вырвавшихся на волю стихий. Но все равно у нее в голове не укладывалось, что мать может не защитить родное дитя, когда земля, рождая ужас, разверзает свое лоно.

Только вот вода, подползавшая все ближе, толчки, терзавшие землю, свет, угасавший с каждой минутой, не давали ей времени подумать. С ребенком на руках она бежала от дома к дому, звала других, попрятавшихся.

И они выходили, спотыкаясь и плача, выходили группками, серые, бледные призраки, будто дети камней, зачатые без страсти и рожденные без радости. В неказистых рубашонках-саванах они напоминали маленьких мертвецов, разбуженных в Судный день ангельским гласом и восставших из разверстых могил. Обступив Марию, они кричали и плакали, потому что вода, холодная вода лизала им ноги.

Мария все звала – и уже почти не могла кричать. Кричала, как кричат птицы-матери, чуя над выводком крылатую смерть. Она шла по воде облепленная детьми, с десяток малышей цеплялись за ее руки и за платье, другие теснились следом, подхваченные, подгоняемые течением. Скоро улицы превратились в сплошной поток детских голов, а над ними, будто чайки, взлетали бледные, вскинутые вверх руки. Зов Марии тонул в детском плаче да в хохоте могуче напирающей воды.

Свет в ламповых трубках сделался красноватым, ритмично замигал, отбрасывая призрачные тени. Улица шла в гору. Там была железнодорожная станция. Но огромные составы мертвые стояли на рельсах. Тросы, свитые из тросов, металлические тросы толщиной с мужское бедро обрывками висели в воздухе. Из лопнувшей трубы медленно вытекала черноватая нефть. И надо всем этим – сухая дымка, словно от горячего железа и раскаленных камней.

Глубоко во тьме отдаленных туннелей мрак казался еще более коричневым. Там разгорался пожар…

– Наверх!.. – пересохшими губами прошептала Мария. Но громко сказать не сумела. Наверх вела узкая винтовая лестница – ну кто же станет пользоваться лестницей, когда тут ходят поезда? Мария подталкивала детей к ступенькам, однако наверху царил мрак, непроницаемо густой и тяжелый. Никто из ребятишек не смел первым подняться по лестнице.

Мария карабкалась вверх. Считала ступеньки. Словно шорох тысяч крыльев, следовал за нею по узкой лестнице звук детских шагов. Она не знала, как долго взбирается наверх. За мокрое платье цеплялись несчетные ручонки. Она тащила тяжелый груз и со стоном молилась, молилась лишь о том, чтобы еще на час достало сил.

– Не плачьте, братишки! – бормотала она. – Пожалуйста, не плачьте, сестренки!

Дети вскрикивали в глубине – и сотни лестничных извивов превращали каждый крик в трубный глас хаоса:

– Мама!.. Мама!..

И снова:

– Вода идет!..

Лечь и не двигаться… на половине лестницы? Нет!

– Сестренки! Братишки! Идемте же!

Выше, все выше уходят витки, потом наконец площадка пошире. Сверху сочится серый свет. Каменное помещение; пока не верхний мир, но его преддверие. Короткая, прямая лестница, освещенная конусом света. В конце – опускная дверь, словно продавленная внутрь. Меж дверью и четырехугольником стены – щель, узкая, разве что кошка проскользнет.

Мария видела все это. Только не знала, что это значит. И смутно чувствовала: что-то здесь не так. Но не хотела об этом думать. Почти неистовым движением высвободила руки и платье из цепких детских пальцев и, брошенная вперед не занемевшими ногами, а скорее собственной необузданной волей, поспешила через пустое помещение и вверх по крутой лестнице.

Вытянув руки, она попыталась поднять вдавленную дверь. Та даже не шелохнулась. Второй раз. Опять ничего. Налегла головой, руками, плечами, упираясь бедрами и коленями так, что жилы, казалось, вот-вот лопнут. Тщетно. Дверь не уступила ни на волос. Если бы ребенок попробовал сдвинуть с места Собор, он бы не мог действовать бессмысленнее и безуспешнее.

Ведь на этой двери, единственной выводившей из глубин, громоздились огромные туши мертвых машин, тех, что были страшной игрушкой безликой людской массы, когда в Метрополисе началось безумие. Один за другим, громыхая пустыми вагонами, с зажженными фарами и на полном ходу, составы под улюлюканье толпы неслись по рельсам, сталкивались, сшибались, громоздились друг на друга, вспыхивали, горели и теперь, полурасплавленные, еще тлели, являя собой саму суть уничтожения.