Метрополис - Теа фон Харбоу

Вавилонской башни, точно кровь из вскрытых вен, и в конце концов она осталась до жути пустой, обескровленной.

Но машины ее продолжали жить.

Более того, казалось, они только теперь и ожили по-настоящему.

Фредер – он, человеческая крупинка, был один в круглой исполинской постройке – слышал, как тихий, глухой, жужжащий вой, словно дыхание Новой Вавилонской башни, становится все громче, все звонче, и, оглядываясь по сторонам, видел, как пустые ячейки патерностера мчались вверх-вниз все быстрее, все торопливее. Казалось, эти ячейки, эти пустые кельи пляшут, а вой, прорезавший Новую Вавилонскую башню, словно исторгался из их разинутых глоток.

– Отец!!! – крикнул Фредер. И вся круглая постройка оглушительно взревела вместе с ним.

Фредер побежал. Но не к вершине башни. Он устремился вглубь, погоняемый ужасом и любопытством, вниз, в преисподнюю, следуя за светящимися стрелками, к обители машины патерностера, похожей на Ганешу, бога с головой слона.

Светящиеся стрелки, которым он следовал, не горели, как обычно, белым, холодным светом. Они мигали, метали молнии, трепетали. Светились злым зеленым огнем. Камни, по которым он бежал, колыхались, как вода. Чем ближе он подходил к машинному помещению, тем пронзительнее делался голос башни. Стены кипели. Воздух – бледный, бесцветный огонь. Если б дверь с треском не распахнулась сама – человеческая рука не сумела бы открыть ее, ведь она походила на раскаленную завесу из жидкой стали.

Фредер прикрыл локтем лоб, словно оберегая готовый лопнуть череп. Взгляд его искал машину, ту, возле которой однажды дежурил он сам. Она сидела посреди воющего помещения. Блестела от смазки. Ярко сверкала членами. Под сидящим корпусом, под головой, опущенной на грудь, по-гномьи упирались в платформу скрюченные ноги. Корпус и ноги были неподвижны. Лишь короткие руки поочередно резкими толчками двигались вперед-назад, вперед-назад.

И эта машина была целиком предоставлена самой себе. Никто возле нее не дежурил. Никто не держал руку на рычаге. Никто не смотрел на часы, стрелки которых как безумные мчались по циферблату.

– Отец!!! – Фредер хотел было ринуться вперед. Но в тот же миг скрюченное тело одичавшей машины, похожей на Ганешу, словно бы яростно выпрямилось, ноги на скрюченных ступнях приготовились совершить смертоносный прыжок, да и руки тоже задвигались иначе, намереваясь схватить и раздавить, и послышался вопль Новой Вавилонской башни, будто вырвавшийся из легких машины-патерностера:

– Убийство!..

Вопль длился без остановки:

– Убийство!..

Раскаленный дверной занавес отлетел в сторону. Чудовищная машина свалилась с платформы. Все здание Новой Вавилонской башни сотряслось. Задрожали стены. Затрещал потолок.

Фредер обернулся. Закрыл руками голову и побежал. Острия светящихся стрелок метили в него, он видел. Слышал за спиной хриплое дыхание, чувствовал, как сохнет мозг в костях, и мчался со всех ног. Налетал на двери, распахивал их, захлопывал за собой и несся дальше.

– Отец!! – кричал он и, с ощущением, что мозг переворачивается: – Отче наш, сущий на небесах…

Вверх по лестницам. Куда вели эти лестницы? Двери с грохотом распахивались, ударяясь о стены.

А-ах! Святилища машинных залов! Местные божества – машины, лучезарные владыки, богомашины Метрополиса! Все великие боги обитали в белых святилищах! Ваал, и Молох, и Уицилопочтли, и Дурга! Иные страшно общительные, иные ужасно одинокие. Вон там – колесница Джаггернаута! А там – башни молчания! Там – ятаган Мухаммада! Там – кресты Голгофы!

И ни одного человека – ни одного человека в белых залах. Ужасно, машины, эти богомашины предоставлены сами себе. И они жили – да-да, вправду жили – напряженной, горячечной жизнью.

Ведь у Метрополиса был мозг.

У Метрополиса было сердце.

Сердце Метрополиса, города машин, обитало в белом зале, похожем на собор. Сердце Метрополиса, города машин, охранял до этого дня и до этого часа один-единственный человек. Сердце города машин, Метрополиса, было машиной и отдельной, особой вселенной. Над глубокими тайнами ее хрупких сочленений витал как бы солнечный диск – как бы лучистый венец божества – стремительно кружащее серебряное колесо, спицы которого в вихре вращенья виделись сплошным ослепительным диском.

Все без исключения машины в Метрополисе черпали силу из этого сердца.

Управлял же стальным чудом лишь один рычаг.

Когда рычаг стоял на предохранителе, все машины играли своими укрощенными мускулами как ручные животные. Отчетливо различимые, кружили мерцающие спицы в солнечном диске над машиной-сердцем.

Когда рычаг стоял на тройке, игра уже становилась работой. Неразличимые спицы сверкали… Тихое сипенье доносилось из легких машины.

Когда рычаг стоял на шестерке – а чаще всего он находился именно в этой позиции, – работа оборачивалась тяжким трудом. Машины ревели. Исполинское колесо машины-сердца висело над нею недвижным зеркалом. А великий грохот машин, вызванный пульсом этого сердца, поднимался над Метрополисом, городом Иоха Фредерсена, словно второй небосвод.

Но с тех пор как был построен Метрополис, рычаг машины-сердца никогда еще не стоял на двенадцати.

И вот сейчас он стоял именно на двенадцати. Да-да, на двенадцати. Хрупкой рукой – более хрупкой, чем стекло, – девушка взялась за мощный рычаг, стоявший на предохранителе, и перевела его на двенадцать. Сердце Метрополиса, великого города Иоха Фредерсена, охватила горячка, смертельная болезнь поразила его и погнала красные волны горячки ко всем машинам, что питались от его пульса.

Все без исключения машины в Метрополисе черпали силу из этого сердца…

И горячка охватила все божественные машины…

Из башен молчания исторглась мгла тлена. Синие пламена парили в пустоте над ними. И башни, чудовищные башни, обыкновенно совершавшие за день один оборот вокруг своей оси, дергались на постаментах в пьяном круженье, полные до краев.

Ятаган Мухаммада молнией вращался в воздухе, не встречая сопротивления. Кромсал и кромсал. Все более свирепо, потому что кромсать было нечего. Сила растрачивалась впустую, но по-прежнему нарастала, с шипением накапливалась и высылала во все стороны змей, зеленых ползучих змей.

На раскинутых перекладинах голгофских крестов реяли длинные, белые, трескучие снопы пламени.

Качаясь от толчков, от которых содрогнулся бы сам земной шар, неуклюжая, размалывающая народы колесница Джаггернаута заскользила, покатилась… замерла, косо повиснув на платформе… задрожала, точно корабль, гибнущий в скалах под могучими ударами прибоя, и с шумом рухнула вниз.

И вот с блистательных своих тронов поднялись Ваал и Молох, Уицилопочтли и Дурга. Все богомашины встали, с ужасающей свободой расправляя члены. Уицилопочтли закричал, требуя жертвы из драгоценных каменьев. Дурга с хрустом зашевелила восемью смертоносными руками. Из чрева Ваала и Молоха выплеснулся голодный огонь, языками потянулся из их пастей. И рыча, точно многотысячное стадо буйволов, обманом лишенный мишени, Аса-Тор [15] взмахнул молотом, не ведающим промаха.

Затерянная пылинка под ногами богов, Фредер брел по белым залам, по рокочущим святилищам.

– Отец!! – кричал он.

И вдруг услышал голос отца:

– Да! Я здесь! Что тебе нужно? Иди сюда, ко мне!

– Где ты?!

– Здесь!

– Но я не вижу тебя!

– Ищи меня выше!

Взгляд Фредера метался по помещению. Он увидел отца на платформе, меж широко раскинутых перекладин голгофских крестов, на концах которых пылали длинные, белые, трескучие снопы пламени. Лицо отца в языках адского пламени казалось маской неистребимого холода. Глаза – как отливающая синью сталь. Среди безумия великих богомашин он был величайшим из богов и владыкой над всеми.

Фредер кинулся было