Биология войны. Можно ли победить «демонов прошлого»? - Георг Николаи

и другом случае мы можем вести жизнь вполне согласную с правилами нравственности, но ни в том ни в другом случае у нас не будет достаточно сильной опоры против наших личных эгоистических устремлений.

Дело в том, что если альтруизм есть не что иное, как прирожденное, но притом не вызываемое какой-либо видимой причиною чувство, то он будет проявляться в действительности, конечно, лишь настолько, насколько он к тому пригоден именно как врожденное чувство. Если же кто-либо в том или ином случае поступит не как альтруист, а как эгоист, то всякие рассуждения будут излишни: природного чувства никакая философия изменить не может.

Если же альтруизм не что иное, как обратная сторона того же эгоизма, то этот первичный, основной эгоизм имеет, конечно, право (да и обязан) следовать своим альтруистическим влечениям лишь постольку, поскольку это будет оправдываться высшим эгоистическим принципом.

До тех пор пока наша нравственность остается без реального, видимого основания, она витает в воздухе, и современный человек это ясно сознает. Так, например, известный исследователь жизни Иисуса Христа Древе (Drews) говорил (в 1910 г.), что эмпирической нравственности вообще не существует и что без Бога она просто немыслима; но так как без нравственности обойтись нельзя, то приходится придерживаться идеи божества.

Подобный же взгляд высказывает и Карл Иентш («Zukunft»), придерживающийся довольно странного мнения, что «благо отдельной личности является тою целью, к которой стремится народное хозяйство». Он находит, что если нет веры в Бога, то нет более высокой цели, к которой стоило бы стремиться, чем благо единой личности, а так как народное хозяйство должно быть независимо от религии, то не остается ничего другого, как построить этику на идее блага отдельной личности.

Ход мыслей у обоих ученых различен, но оба показывают, к каким неудовлетворительным выводам приводит отрицание возможности существования эмпирической морали. Чтобы избежать этого, Древе сознательно оперирует абсурдами, а Иентш, вместо того чтобы из факта существования народного хозяйства сделать единственно возможный вывод, что именно существует нечто высшее, чем благо отдельной личности, предпочитает отрицать самый факт, ибо считать целью народного хозяйства отдельную человеческую личность — в сущности, значит отрицать факт существования народного хозяйства.

И все это происходит оттого, что земная, эмпирическая нравственность кажется им чем-то чудовищным. Причина такого морального и интеллектуального отречения от нее кроется в нашем антиномистическом образе мышления или, вернее, в слишком широкой распространенности антиномистической философии. Люди думают, что если нравственность не базируется на категорическом императиве, то это вовсе не нравственность и об ней не стоит говорить. Между тем правильно как раз обратное: если признать за кем-либо абсолютное право на хорошее отношение к нему, то оно не должно быть основано на субъективном чувстве другого и представлять собой как бы добровольно предоставленное ему право, а необходимо, чтобы именно во мне существовало известное, независимое от моего чувства и моей воли, право другого лица на подобное отношение.

Попытаемся найти в самой природе реальные предпосылки для такой объективной нравственности, которые — и в этом будет заключаться громадное практическое преимущество их — не зависят от нашего субъективного чувства порядочности.

Это вполне возможно ввиду того, что человечество, как таковое, представляет собою на деле, что научно доказано, единый организм. Эта идея проникла в сознание людей лишь постепенно. Начатки ее восходят к первобытным временам, и так как испокон веков философская мысль занималась сперва вопросами души, а потом только тела, то все мыслители говорили о мировой душе прежде, чем выработалось понятие мирового организма. Так как развитие мысли в этом направлении послужило одной из существеннейших основ того миросозерцания, которое я изложу в последующем, я позволю себе, хотя бы в самых общих чертах, изобразить ход этого развития.

Чтобы описать известное явление с точки зрения естествознания, необходимо разобрать тот механизм, при посредстве которого оно приводится в движение. Отделение желчи, например, становится понятным на основании тех сведений, которые мы имеем об анатомическом строении печени; понимание психических процессов требует знакомства с деятельностью мозга. Точно так же и для того, чтобы объяснить альтруизм, надо найти соответствующее органическое основание.

Подобно тому как эгоизм объясняется и с необходимостью вытекает из факта проникнутой единым сознанием личности, так и неоспоримый факт существования альтруизма предполагает лежащий в основе его органический субстрат, который может состоять единственно в том, что все человечество, представляя собой единый организм, обладает как бы некоторого рода коллективным сознанием. Уже первобытным народам бросалось в глаза сходство между реальной связью общины и животным организмом; на это указывают разные легенды. Однако внешнего сходства недостаточно, чтобы доказать что-либо: необходимо установить не только аналогию, но и гомологию, необходимо доказать, что человечество является не только понятием, но и реальностью.

Эта мысль может показаться абсурдной, но ведь нельзя отрицать того, что во все времена человечество верило в реальное существование мировой души. В конце концов, все более или менее возвышенные религии основаны на том глубоком сознании, что человек как отдельная личность не представляет собой высшей ступени органических образований, а является только частью более обширного органического целого, существование которого он смутно себе представляет в виде мистического образа Бога.

Когда впервые постигли эту идею божества, когда в Элладе впервые появилась философия, тогда об этой мировой душе говорили как о чем-то общеизвестном. Все, что мы знаем о существовавшей некогда гармонии эллинского миросозерцания сводится к тому, что в этом наивном и вместе с тем умном народе жила божественная идея единства мира.

Гилозоизм Фалеса и других шести первых мудрецов Греции был не чем иным, как убеждением, что весь мир — единый организм. И Гераклиту все казалось одушевленным, все полно демонов; он полагал, что все одарено сознанием и отчасти даже мышлением. Так рассуждали все мудрецы до Сократа; так же думал и греческий народ: свои представления о существовании мировой души он воплотил в созданном его воображением столь гармоничном в своем построении мире богов, об утраченной красоте которого так сокрушался Шиллер.

Только со времен Сократа, которому в остальном мы стольким обязаны, гармония эта была нарушена. Он первый превознес человека, противопоставив его высокую мораль всей остальной природе. Провозглашая такие этические заповеди, изумительный пафос которых никогда не померкнет и значение которых Сократ ясно сознавал, хотя и не умел его логически доказать, он находил, что этики вообще нельзя ни объяснить, ни обосновать: ее можно только проповедовать. Не следует, однако, думать, что нарушение этой гармонии целиком обнаружилось в учении самого Сократа; в его «даймонионе», стоящем над людьми и управляющем их судьбой, живет еще кое-что от того древнего фатума, которому