Как Запад стал богатым (Экономическое преобразование индустриального мира) - Н Розенберг

В длительных дебатах относительно этого тезиса Вебера центральное место принадлежало двум контраргументам.

Во-первых, капиталистические институты развились, хотя и не с такой скоростью как в протестантских землях, во многих местах, где господствовал католицизм, особенно в Италии, южной Германии и в некоторых районах Нидерландов. И полезно, пожалуй, помнить, что как протестантизм, так и католицизм неоднородны. Порой считается, что протестантизм англиканской церкви или лютеранство германских княжеств ближе к римскому католицизму, чем к протестантизму Кальвина, Кнокса или, позднее, Джона Уэсли. Следует поэтому спросить, почему Англия, -- может быть наименее протестантская из всех протестантских стран, которую в XVII веке оттолкнул от протестантского аскетизма неудачный опыт с пуританизмом Кромвеля, -- лидировала в развитии капитализма. Может быть, частичный ответ дает указание на кальвинистские традиции шотландцев, про которых принято считать, что они сыграли непропорционально большую (для своей численности) роль в британском бизнесе. Но и католицизм со времен первых миссионеров, проповедовавших в Ирландии и других странах, проявил серьезную готовность приспосабливаться к местным обычаям и условиям. Без подробного (и невозможного в настоящее время) изучения практики местных церквей в тех католических районах, где коммерция развилась сравнительно рано, нельзя с уверенностью утверждать, что местные церкви всегда были столь же отчуждены от нужд торговцев, как и главное течение средневекового католицизма.

Во-вторых, многие утверждали, что причинно-следственные связи между протестантизмом и капитализмом были гораздо сложнее, чем та упрощенная интерпретация, которая приписывается Веберу. Можно утверждать даже, что не протестантизм создал капитализм, но что он сам был порождением капитализма [см., например, Н. М. Robertson, Aspects of the Rise of Economic Individualism (Cambridge: Harvard University Press, 1933)]. При этом критики Вебера имеют в виду, что протестантизм предложил ряд верований, превосходно подходивших и крайне лестных для удачливых капиталистов, которые по этой причине и приняли их. Возможен и менее обидный аргумент: религиозные институты феодализма не отвечали религиозным и моральным нуждам новых торговцев и капиталистов, и этот вакуум заполнил протестантизм.

Едва ли следует предполагать, что капиталисты просто подобрали религию, удобную для их финансовых интересов. Было бы не удивительно, если бы большинство людей XVI века, которых отличала большая нравственная строгость, чем это было обычно в Европе периода Возрождения, оказались в рядах движения религиозных реформ и сыграли бы выдающуюся, непропорциональную своей численности роль в становлении институтов капитализма. Общество эпохи Возрождения не отличалось строгостью нравов и вполне возможно, что те черты характера, которые были важны для поднимающегося капитализма, чаще всего были свойственны сторонникам религиозных реформ.

Нет нужды оценивать достоинства этих подходов. [В разгар дебатов о связи между протестантизмом и капитализмом Линн Уайт предложил гораздо более радикальный подход, в котором христианство противопоставляется всем другим религиям. Уайт утверждает, что христианство взрастило более деятельное и манипулятивное отношение к природе, чем любая другая религия. Фактически, Уайт приписывает влиянию христианства то, что он называет "экологическим кризисом": "Христианство, особенно в его западных формах, является самой антропоцентричной религией среди всех, которые видел мир... Христианство, в полную противоположность к древнему язычеству и азиатским культам (за исключением, пожалуй, зороастризма), не только утвердило дуализм человека и природы, но также провозгласило, что это Бог повелел человеку использовать природу для собственных нужд. На уровне повседневной жизни это имело любопытные последствия. В древности каждое дерево, каждый росток, каждый ручеек или холм имели своего гения-покровителя. Эти духи были доступны для человека, но отличались от него; кентавры, фавны и русалки демонстрируют свою амбивалентность. Прежде чем срубить дерево, разрыть холм или запрудить поток важно было умиротворить духов этого места, и поддерживать потом эту умиротворенность. Разрушив языческий анимизм, христианство сделало возможным эксплуатацию природы с полным безразличием к чувствам природных объектов. Часто говорят, что церковь заместила анимизм культом святых. Верно, но функционально культ святых отличен от анимизма. Святой не обитает в природном объекте; у него могут быть особые убежища, но сам он принадлежит небесам. Более того, святой является человеком; к нему можно обращаться на человеческом языке. Кроме святых, у христианства есть еще ангелы и демоны, унаследованные у иудаизма и, может быть, косвенно у зороастризма. Но они не менее мобильны, чем святые. Духи, живущие в природных объектах, которые прежде защищали их от человека, исчезли. Была утверждена монополия человека на одухотворенность, и старые препятствия к эксплуатации природы исчезли." (Lynn White, Jr., "The Historical Roots of our Ecologic Crisis", Science 155: 1205; 10 March 1967).] Скорее, следует подчеркнуть ряд относящихся к нашей теме непротиворечивых аспектов. Вебера интересовали не столько символическое содержание протестантизма и не его учение, а те виды социального поведения, развитию которых благоприятствовала эта религия. Бесспорно, что протестантизм поощрял и легитимизировал специфически капиталистические образцы поведения, благоприятные для рыночного успеха. Нет оснований сомневаться и в том, что в долгосрочной перспективе результатом реформации стало все большее отдаление религии от сферы бизнеса. Протестантизм санкционировал высокую степень ответственности индивидуума в области морали и уменьшил власть священнослужителей; торговцы-протестанты смогли освободиться от церковных ограничений, разумность и полезность которых не подтверждалась их собственным опытом. В таких обстоятельствах католические священники просто не могли отстаивать доктрины, способные толкнуть к протестантизму самых преуспевающих прихожан. Церкви все больше приходилось смиряться с тем, что для нее хорошо все то, что хорошо для мира коммерции. Сэр Джон Хикс отмечает относительно запрета на взимание процентов: ...появление банков свидетельствовало о том, что запрет на ростовщичество рушится, по крайней мере, в некоторых областях деятельности. Следует подчеркнуть, что это началось задолго до протестантства; если "протестантская этика" и имеет к этому отношение, то лишь такое, что практика создала этику, а не наоборот. [John Hicks, A Theory of Economic History (New York: Oxford University Press, 1969), p. 78--79. Краткий обзор приемов, с помощью которых торговцы обходили запрет на взимание процентов, см.: Braudel, Wheels of Commerce, pp. 559--566. Бродель также обсуждает, в какой степени Кальвин принимал практику взимания процентов, pp. 568--569.]

Таким образом, церковное руководство, что бы оно ни думало о методах бизнеса, было вынуждено постепенно отказаться от претензий на регулирование или прямое направление повседневной деловой жизни. Одним словом, в XVI и XVII веках деловая жизнь секуляризировалась. При этом сильно выросла степень ее независимости от церковных властей. Постепенно религия превратилась из силы, сдерживавшей капиталистическое развитие, в источник санкционирования и поддержки торгового капитализма, в моральную доктрину, полезную для нормального функционирования поднимающегося мира коммерции. Вопрос не сводился целиком к теологическому содержанию протестантизма или капитализма. Частично дело было в конкуренции между несколькими соперничавшими религиями, которое, так же как и соперничество между национальными государствами, дало предпринимателям возможность убегать от чрезмерного давления.

Полная оценка исторических взаимосвязей между капитализмом и религией требует не только понимания диалектической природы связи между этими сферами, но и учета изменений в самой церкви. Р. Тоуни отмечает "поразительный" контраст между "железным коллективизмом" кальвинистской Женевы и "спокойным отталкиванием всех традиционных экономических ограничений в Англии после гражданской войны" -- и в этом наблюдении он не одинок. ["Дух капитализма стар как сама история и, вопреки некоторым утверждениям, не является порождением пуританизма. Но он нашел в ряде аспектов позднего пуритантства источник энергии, который тонизировал и укрепил этот уже достаточно сильный дух. На первый взгляд, невозможен контраст более разительный, чем контраст железного коллективизма, почти военной дисциплины, беспощадной и жестокой суровости, которые были установлены в Женеве Кальвином и воспроизведены, пусть и в более мягких формах, его учениками в других местах, и спокойного отклонения всех традиционных ограничений экономической деятельности, характерного для английской деловой жизни после гражданской войны. На деле повсюду наличествовали те же составляющие, но смешанные в разных пропорциях и имевшие в разное время разную температуру. Подобно чертам индивидуального характера, которые раскрываются с достижением зрелости, скрытые в пуританизме тенденции, позднее сделавшие его союзником любого движения против контроля экономической деятельности, осуществлявшегося во имя общественной нравственности или ради общественных интересов, не проявлялись до тех пор, пока не созрели политические и экономические условия для их роста. И когда такие условия возникли, трансформация произошла не только в Англии. Во всех странах одинаково -- в Голландии, в Америке, в Шотландии и в самой Женеве -социальная теория кальвинизма прошла через тот же процесс развития. Она началась как опора авторитарной регламентации. И она стала главным двигателем почти утилитарного индивидуализма. Если социальные реформаторы XVI века могли славить Кальвина за жесткость устанавливаемого им экономического режима, то в период реставрации в Англии их наследники либо порицали его как отца вседозволенности в экономической жизни, либо превозносили кальвинистские общины за дух предпринимательства и свободу от древних предрассудков в области экономической нравственности. Настолько мало знают те, кто берется направлять стрелы духа, где они запылают." (R. H. Tawney, Religion and the Rise of Capitalism, New York: Harcourt, Brace & Co., 1926, pp. 188--189). Бродель приписывает те же взгляды Зомбарту (см.: Wheels of Commerce, p. 568).]