Как Запад стал богатым (Экономическое преобразование индустриального мира) - Н Розенберг

Вполне возможно, что условием устойчивого экономического роста является торговля между рядом соперничающих государств, каждое из которых слишком незначительно, чтобы мечтать об империалистических войнах, и слишком боится экономической конкуренции других государств, чтобы пойти на экономическое истощение собственных ресурсов. В XIX и в начале XX века политические традиции американского федерализма и тогдашние толкования конституции резко сужали возможности федерального правительства вмешиваться в экономику, а правительства штатов боялись экономической конкуренции других штатов. Совместимо ли конституционное преобразование США в классическую империю с бесконечным устойчивым ростом экономики -- это, конечно, очень животрепещущий и противоречивый вопрос. Тот же вопрос возможен относительно СССР, где финансирование имперских амбиций сильно тормозило экономический прогресс.

Заключение

При попытке понять источники экономического роста Запада первыми в голову приходят не институциональные изобретения, а технологические. Однако новые институты, бесспорно, способствовали экономическому росту Запада, а в некоторых случаях их вклад был решающим. По мере обособления экономической сферы деятельности, ей пришлось изобретать собственные институты, и порой это происходило во взаимодействии с миром политики.

Поражает тот факт, что возникновение институтов капитализма было так сильно связано с реалиями городской жизни. Тесная связь между торговлей и урбанизацией вновь и вновь проявляется в развитии институтов торговли, которые были изначально и городскими. В эпоху медленных средств связи несемейные формы предприятий могли возникать только в городах, где наличествовали ресурсы знаний и умений, достаточные для создания торговых предприятий. Поразительным примером городского развития является страхование, поскольку разделение риска между многими торговцами делается возможным, когда на рынке одного города -будь то Лондон, Флоренция или Амстердам -- торгует много купцов. Даже правовое принуждение к выполнению торговых договоров возможно только в общине, где количество контрактов и количество конфликтов оказываются достаточно большими, чтобы стало возможным поддержание специализированной корпорации судей, адвокатов и правоведов. Переход от передаточных векселей к депозитным банкам вряд ли был бы возможен, если бы банкиры не получили доверие торговцев сначала в своем городе, а уж потом и в других местах. Первоначально разделение Европы на национальные государства имело мало связи с городской жизнью, но благорасположение итальянских городов-государств, а позднее Амстердама и Лондона к торговле, к которой тогда в других местах относились настороженно, подтолкнуло экономическое развитие.

Происшедшие в XVI веке изменения религиозных верований не были специфически городскими явлениями, и их роль в становлении капитализма была предметом длительного спора. Вследствие действия рыночных институтов почти каждый оказался одновременно в положении и кредитора, и должника, и возникла нужда в системе нравственности, объединяющей обязательность, ответственность при выполнении и прилежание. Не исключено, что моральная система протестантизма лучше соответствовала нуждам экономического роста, чем старое учение католицизма. Можно указать, что торговцы Лондона и Амстердама добились большего доверия у торговцев других городов, и их операции приобрели больший размах, чем когда-либо имели торговцы Венеции, Генуи, Милана или Флоренции. Но достижению этого конечного результата способствовало слишком много разных факторов, чтобы можно было приписать все или почти все одному моральному превосходству, с чем еще и не все согласятся. Важно то, что экономика получила свою систему морали, которая, при всех ее достоинствах и недостатках, дала торговцам как социальной группе основания, чтобы действовать как автономная социальная группа и игнорировать поучения посторонних, не испытывая при этом чувства вины. В плюралистическом обществе каждая сфера деятельности нуждается в собственной системе морали, которая также является предметом критики извне и также остается неуязвимой для такой критики -- компетентной или поверхностной.

5. Развитие промышленности: 1750--1880

Представление о том, что богатство Запада проистекает из его технологических достижений, почти всегда соседствует с мнением, что важнейшая из технологий -система массового производства, воплощенная в фабричной системе. Поэтому, как только страны третьего мира освободились от колониализма, они бросились обзаводиться современными заводами -- то есть делать то же самое, что и Советский Союз полвека назад, приступая к своим пятилеткам. Однако на Западе развитие коммерции и коммерческих институтов, обобщенно рассмотренное в главах 3 и 4, предшествовало развитию современных индустриальных институтов. К тому же, фабрики никогда не были главным местом занятости для западных работников. Совокупное число работников сельского хозяйства, лесопильной и лесодобывающей промышленности, транспорта и систем связи, служащих банков, оптовой и розничной торговли, работников сферы образования и здравоохранения, ремесленников и людей искусства, адвокатов и государственных служащих всегда равнялось числу фабричных рабочих или превосходило его. При изучении развития промышленных институтов следует помнить и о гораздо более сложных обстоятельствах. Во всех западных странах физическая совокупность производственных мощностей постоянно изменяется. Состав этих мощностей в каждый данный момент чрезвычайно важен, но он подобен одному кадру на кинопленке: сам по себе он не передает действия, а именно его нужно объяснить, только действие обещает экономический прогресс для незападных стран. Западная промышленность есть система для порождения изменений, которая порой создает новые рынки, порой реагирует на них, постоянно применяется к новым источникам и условиям поставки топлива и сырья, осваивает новые технологии, а порой и создает их, и всегда занята обновлением и перестройкой своих производственных мощностей, которые гораздо более изменчивы, чем это может показаться. Есть нечто восхитительное в физическом оборудовании гигантских заводов, в дыме труб, в гуле машин и вымуштрованности рабочих. Следует постоянно напоминать себе, что для экономического роста важна система институтов, которая делает весь этот производственный механизм -- при всей его внушительности -- чем-то временным. Заброшенные фабрики XIX века на реках Новой Англии и опустевшие, ржавеющие сталеплавильные заводы Среднего Запада, не говоря уже об отдельных восстановленных и превращенных в музеи кузницах и часовых мастерских -- все то, откуда мы ушли, -- говорят нам не меньше об источниках развития Запада, чем самые современные роботизированные заводы, -чем все то, к чему мы переходим сейчас и от чего, конечно же, откажемся потом. Все это кадры единого фильма. В этой главе нас будет занимать период от 1750 до 1880 года. Начиная с 1750 года, фабричная система производства постепенно становится господствующей в большей части промышленности Запада. Она изменила отношения между людьми на работе и перенесла рабочие места из жилищ на фабрики -- что имело, по-видимому, еще более значительные социальные последствия. Перемещение труда под крыши фабрик было практически завершено к 1880 году, но большая часть коммерческих и промышленных предприятий, за исключением банков и железных дорог, оставалась по-прежнему в руках индивидуальных собственников или товариществ. Столь характерные для современной хозяйственной жизни Запада промышленные корпорации, эти разнообразные по размерам и структуре предприятия, возникли после 1880 года и будут рассмотрены в главах 6 и 7. Между 1750 и 1880 годами уважение западных правительств к независимости хозяйственной сферы стало буквально своего рода идеологией. Если не считать таких спорадических вмешательств, как британское фабричное законодательство и бисмарковская система социального страхования, правительства были готовы оказывать содействие только в ответ на просьбу. Налоги мирного времени были невелики, а деньги сравнительно стабильны. С другой стороны, имели место войны, особенно наполеоновские войны 1790--1815 годов, а также множество социальных волнений. Не все, но большая часть революционных изменений в западной промышленности и на транспорте между 1750 и 1880 годами могут быть возведены к одному организационному и двум технологическим изобретениям. Первое -- это переход от системы ремесленных мастерских к фабричному производству. В разных отраслях этот переход имел свои формы. В некоторых случаях фабричное производство не без выгоды для себя начинали те же фирмы и те же люди, что прежде функционировали как ремесленные. В других случаях это делали новые фирмы и новые люди, которые замещали своих предшественников, далеко для них небезболезненно. В небольшом числе отраслей фабрики так и не сумели вытеснить ремесленные мастерские. Фабричная организация оказалась непригодной для больших секторов хозяйства, в том числе для транспорта, оптовой и розничной торговли, банковского и страхового дела, для издательств, свободных профессий и искусств, и реакция этих секторов на изменения заключалась главным образом в интенсификации дела и в сокращении отпускных цен на товары и услуги. Первым из двух грандиозных технологических изменений было изумительное возрастание использования силы воды и пара в фабричном производстве и пара -для водного и сухопутного транспорта. По крайней мере, в текстильном и металлургическом производствах высшим достижением промышленной революции стало использование паровых двигателей -- для преобразования получаемой из угля энергии в паровую и приведения в действие разных машин. Революционным в промышленной революции было, главным образом, простое увеличение количества производимых продуктов; основным объяснением этого расширения объемов производства было соответствующее, а может быть, и еще более значительное увеличение количества прилагаемого к производству физического труда. Мы увидим, что есть немало оснований усомниться в том, что сами по себе преимущества фабричной организации были важны за пределами немногих отраслей, но как устройства, способствующие использованию механической энергии в производстве благ, фабрики были вне конкуренции. Вторым из двух плодотворных технологических новшеств была замена дерева, как конструкционного материала, железом и сталью. Эта замена увеличила размеры, повысила продолжительность эксплуатации, точность изготовления и сложность устройства широкого круга изделий -- от швейных машин до судов. Социальные и политические последствия этих изменений в промышленности и на транспорте были существенно усилены двумя не менее важными изменениями в других сферах жизни западного общества. Во-первых, быстро увеличивалось население Запада. Во-вторых, постепенно совершенствовались методы сельскохозяйственного производства, что вело к высвобождению сельскохозяйственных работников и лишало этот сектор занятости его традиционной роли главного источника рабочих мест для растущего населения. Если бы рост городского населения в достаточной степени опережал увеличение сельского, то вполне возможно, что спрос на продукты питания обгонял бы рост предложения рабочих рук в деревне, и, благодаря этому, обеспечил бы рост заработной платы в сельском хозяйстве, так же как он на деле обеспечил расширение обрабатываемых площадей и рост цен на землю. Но такого везения у западных сельскохозяйственных работников не было. Рост сельскохозяйственного населения был более чем достаточен, чтобы обеспечить растущие нужды городов в продуктах питания. В Англии понижательное давление на заработки сельскохозяйственных работников усиливалось огораживанием земель, которые прежде использовались работниками для выпаса своего скота. В огораживании отразились одновременно два обстоятельства: рост населения толкал вверх цены на землю, а рыночная цена сельскохозяйственного труда падала, и поэтому у землевладельцев были более доходные способы использования земли, чем предоставление ее своим работникам. Совместное воздействие роста сельскохозяйственного населения и сокращения занятости в сельском хозяйстве понуждало западное общество к урбанизации, а для многих сельскохозяйственных работников в Англии и других западных странах оно обернулось тяготами длительного экономического и социального приспособления. Именно это соединение факторов было в значительной степени причиной нищеты в Англии и других странах Запада, которая заметна еще и в XIX веке. Сегодня уже очевидно, что новые фабрики и города были не источником трудностей, а одним из основных способов разрешения важнейшей для Европы проблемы: обеспечить занятость растущему населению за пределами сельского хозяйства. Но в то время люди видели все иначе; они считали фабрики и города ужасными и разрушительными и тогдашняя литература наделила британскую текстильную промышленность образом врага, разрушающего старые социальные взаимосвязи и ценности, порождающего нищету и убожество. Наше толкование западного промышленного развития противоречит и другому распространенному мнению, что экономический прогресс в 1750--1880 годах был оплачен ценой невероятных жертв со стороны не только рабочих, но и многих капиталистов, которые ограничивали себя ради накопления капитала, нужного для возрастания промышленности. На самом деле, есть хорошие основания полагать, что работа на фабриках была гораздо привлекательней для рабочих, чем возможные альтернативы, которыми они предположительно жертвовали, из чего, однако, не следует, что в фабричной работе было что-либо само по себе привлекательное. Что касается капиталообразования, то институциональный и технологический прогресс создавал богатство, которого хватало одновременно на увеличение капиталов для промышленности и на рост потребления капиталистов -- и порой это последнее казалось тогдашним социальным консерваторам скорее скандальной роскошью, а не добровольной аскезой. История промышленной революции не подтверждает представления, что скудное настоящее есть необходимое или даже только желательное вступление к славному будущему. Предшествующее состояние промышленности К 1750 году уже три столетия постепенного расширения рынков сопровождались соответствующим ростом сельскохозяйственного и ремесленного производства. Хотя в этот период ничего подобного будущим фабрикам не появилось, возникшая в английской текстильной промышленности система, при которой торговцы текстилем снабжали сельчан сырьем и закупали их продукты, свидетельствовала о растущем давлении на организацию традиционных производств со стороны расширяющихся рынков. За эти три столетия не было недостатка в изменениях конечных продуктов производства, хотя только изредка такие изменения были результатом не изменения вкусов, а совершенствования технологии. Почти все изменения относились к предметам потребления феодалов, богачей и церкви. Например, в архитектуре в конце XV века начался переход от средневековых к классическим формам. К концу XVII века полностью изменился облик церквей, дворцов, особняков, казарм и даже торговых фасадов, но не изб и не хижин. Легко проследить изменение повозок от громоздких безрессорных возков елизаветинского периода до гораздо более удобных и изящных экипажей конца XVIII века, но ведь мало кто пользовался каретами. Одежда изменилась, но в 1750 году использовались в основном те же материалы, что и в 1450 году. Приблизительно до 1880 года областью важнейших технических достижений западной промышленности была механика. Необходимые для нее умения и навыки развились в значительной части благодаря всеобщему интересу к измерению времени, возбужденному городскими часами средневековья. Уже в XVI веке появились страстные коллекционеры часов; говорят, что у императора Карла V было 3 000 часов. Изобретение телескопа и коперниковская революция в астрономии в XVII веке дали стимул к повышению точности часов. Часовые мастера, мучаясь над проблемой повышения точности и создания небольших по размеру часовых механизмов, обеспечили прогресс западного знания в области точного машиностроения; воздействия температурных изменений на различные материалы; трении и последствий неправильного использования зубчатых передач, рычагов, храповиков, пружин и других частей механизмов; выбора подходящих материалов, смазки и обеспечения продолжительности работы механизмов. К 1750 году, когда промышленная революция должна была вот-вот предъявить спрос на умения и мастерство изобретателей механизмов, конструкции западных часовщиков уже достигли высокого уровня сложности. В основном, ранний интерес Запада к малым и большим часам не был ни в каком смысле утилитарным. Чтобы понять причинно-следственные связи в развитии западной механики от хозяйственных потребностей к технологическому ответу на них, следует включить в число хозяйственных потребностей человека причуды, прихоти, моды, восхищение сложными устройствами и тому подобные слабости. Точное время стало символом фабричной дисциплины уже намного позже, чем проявился западный интерес к часам. Не носившее утилитарного характера восхищение часами было свойственно не только Западу. Китайские чиновники охотно принимали их в подарок от торговцев, и стали жадными коллекционерами часов, хотя никак их на практике не использовали. Даже средневековые башенные часы были скорее предметом украшения, чем полезным устройством. Что же касается покупателей небольших часов, то ими были почти исключительно либо ценители красоты и изящества, либо коллекционеры и модники. Возникновение этого рынка оказалось большой удачей, потому что небольшие часы бросали больший вызов умению и искусству мастеров, чем башенные и настенные, и поэтому они в большей степени способствовали прогрессу точной механики. Интерес к часам питался любовью к прекрасному или к астрономии, но за одним исключением: морские хронометры. Почти до конца XVIII века моряки не располагали надежными и точными методами для измерения долготы, и в результате много кораблей, человеческих жизней и грузов погибло на отмелях и рифах, которые, как предполагалось, отстояли на много миль от места катастрофы. С помощью инструментов XVIII века можно было с достаточной точностью определить зенит, -- время, когда солнце достигает максимальной высоты над горизонтом. Для этого необходимы были часы, которые бы аккуратно показывали время на долготе 0_, чтобы моряки могли сравнить время местного зенита с показателями хронометра и вычислить свою долготу: каждый час разницы во времени соответствует 15_ долготы. В XVIII веке точность часов зависела от маятника, который не был надежным на такой неустойчивой платформе, как корабль. "Долгота была великой тайной той эпохи, загадкой для мореплавателей, вызовом для ученых, камнем преткновения для королей и государственных деятелей. Она дразнила воображение не меньше, чем живая вода и философский камень, только долгота-то была реальностью" [David S. Landes, Revolution in Time (Cambridge: Harvard University Press, 1983), p. 111]. Позднее, в XIX веке, точные часы потребовались и железным дорогам и пассажирам, чтобы попасть на станцию вовремя. ["Железнодорожные компании и их служащие были просто обречены на то, чтобы превратиться в крупнейших потребителей часов, но сильнее всего были затронуты машинисты, которым не только следовало знать точно часы и минуты, чтобы выдерживать график движения, но требования и особенности мира железных дорог совершенно изменили их представление о времени." (там же, с. 285)] Высокоточные часы стали символом статуса, их гордо носили люди, не имевшие никакого отношения к фабричной дисциплине. Наручные и настенные часы и время стали важной частью фабричной жизни. Когда машинный ритм создал рабочий день, измеряемый часами труда и оплачиваемый по часам, время превратилось в деньги. Это время отличалось от сельскохозяйственного ритма, задаваемого сменой сезонов, движением солнца, сменой погоды и потребностями животных. Это время отличалось и от ритма жизни ткачей-надомников, для которых деньгами было не время, но готовый продукт. [См.: Е. Р. Thompson, "Time, Work-Discipline, and Industrial Capitalism", в Past and Present, N 38: pp. 56--97. В надомной текстильной промышленности рабочие дни приходились на последние три-четыре дня недели: "святой понедельник" был нерабочим днем. "Ритм жизни определялся чередованием периодов усиленного труда и праздности, поскольку люди сами распоряжались своим трудом" (там же, с. 73). Под "праздностью" моралисты того времени обычно подразумевали "пьянство", что было до известной степени справедливо.] В XVII веке западная наука сделала поворот, имеющий отношение к развернувшейся позднее промышленной революции (этот поворот в науке будет подробнее рассмотрен в главе 8). Научные методы стали экспериментальными: ученые были настроены на то, что, наблюдая за природой или проводя контролируемые эксперименты, надо учиться на собственном опыте, все гипотезы стали подлежать экспериментальной проверке. Как правило, в период промышленной революции к изобретениям приходили путем проб и ошибок. Однако, зачастую, изобретатели были скорее людьми терпеливыми и хитроумными, чем образованными. Изобретателю приходилось настраиваться не на внезапное озарение -- "эврика", но на мучительную борьбу с малыми погрешностями, которые следовало устранить, чтобы машина заработала. Греки также были изобретательны, но греческий опыт не оставил нам ничего похожего на те три десятилетия, которые прошли между первым и четвертым -- удачным! -- хронометрами Джона Харрисона. (Плотник Харрисон изобрел первый хронометр, успешно прошедший испытания морем.) Представление, что поиски истины не завершены, пока они не верифицированы экспериментом, сделало почтенной настойчивость изобретателя, укрощающего необъяснимое поведение хлопковых волокон, сражающегося с протекающим поршнем, с малыми колебаниями состава железной руды, предназначенной для плавильных печей, с неравномерностью химического состава металлических частей, резко изменяющих размер при изменении температуры. Всеобщий рост -- требование фабричной системы Фабричная технология и резкий рост объемов производства не могли быть достигнуты изолированно. Нужны были параллельные изменения в производстве сырьевых материалов, в методах транспортировки сырья и готовой продукции, в оптовой и розничной торговле, в банковском деле и в страховании. Мы уже упоминали, что изменения в сельском хозяйстве породили избыток рабочих рук, для которых новая промышленность была своего рода выходом. В то же время изменения в сельском хозяйстве были неотделимы от роста других секторов экономики, поскольку умножающееся число работников в этих секторах следовало кормить. Хотя паровой двигатель сыграл ключевую роль в переходе к фабричному производству, впервые его широко применили для выкачивания воды из шахт, а значит, для увеличения добычи угля. Это был вклад в расширение производства топлива и сырья, нужных для увеличения производства готовых продуктов. Паровой двигатель уже использовался в фабричном производстве, когда он превратился в источник движения кораблей и локомотивов. Примерно с 1830-х годов сооружение железных дорог и строительство фабрик двигалось в тандеме. Это было неизбежно; промышленная революция по необходимости была и революцией на транспорте, в поставке сырья и продуктов питания, в горной и лесной промышленности, в сельском хозяйстве, в торговле оптовой и розничной, в финансовом деле. В XIX веке произошла еще и революция в средствах связи. Изобретение телеграфа, прокладка атлантического кабеля в 1859 году, применение паровых двигателей в типографиях (что привело к появлению дешевых книг и ежедневных газет, читатели которых исчислялись сотнями тысяч) революционизировали средства связи задолго до изобретения телефона и радио. Мы далеки от предположения, что эти многочисленные и взаимоподдерживающие революции во всех секторах хозяйства XVIII века, особенно в Англии, были результатом счастливых совпадений. Это был ответ на давление расширяющихся рынков, которое прямо и косвенно сказывалось во всех звеньях хозяйства, и эти изменения происходили там и тогда, где и когда экономическая система не только поощряла изобретения и открытия, но также позволяла быстро начать их коммерческое использование. Есть хорошие основания связывать прогресс промышленных технологий в XVIII и XIX веках с давлением экономических сил: в горном деле, в металлургии, в наземном и водном транспорте, в обрабатывающей и лесной промышленности, в сельском хозяйстве своевременно нашлись технологии, адекватные роли этих отраслей в общем процессе роста, так что отставание ни одной из них не стало препятствием к развитию Запада. Но следует помнить и то, что эти совпадения могут быть объяснены тем фактом, что паровой двигатель нашел себе применение в горном деле, в металлургии, в транспорте и в обрабатывающей промышленности. Сдвиг к фабричному производству Среди всех институциональных сдвигов эпохи промышленной революции сильнее всего бросаются в глаза масштабы процесса: не само изобретение фабричной системы производства, но такое обширное внедрение этой системы, что оно почти неотличимо от изобретения. Предприятия, использующие труд большого числа рабочих для повторяющихся циклов производства, существовали и до того, как Европа перешла от ремесленного производства к фабричному. Венецианский арсенал, на котором строили суда, был одним из примеров; нам известно также о китайском мастере железных дел, на которого задолго до английской промышленной революции работали 2000 работников. Вскоре мы увидим, что английская гончарная промышленность знала фабрики за годы до того, как они начали распространяться в других отраслях. Но если нельзя утверждать, что фабрики есть изобретение времен промышленной революции, то можно заявить, что мало кто из людей Запада мог увидеть фабрику до 1750 года и мало кто мог избежать этого зрелища после 1880 года. В начале XIX века большая часть конечных продуктов в Европе и в Соединенных Штатах все еще производилась в таких заведениях, где владелец не был целиком поглощен коммерческими и финансовыми вопросами, -- как правило, он по-прежнему был мастером своего дела и лично контролировал все стадии производства. Владельца мастерской называли еще в гильдейских традициях, например, ironmaster или master potter -- мастер железных изделий или мастер-горшечник, мастер гончарных дел, и только во второй половине XIX века эти выражения потеряли свой первоначальный смысл -- указание на личное мастерство -- и стали обозначать: фабрикант железных изделий и т.п. Мастерская во многих случаях представляла собой просто дом, где работник и его семья обрабатывали материал, поставляемый оптовым торговцем. Это единство дома и мастерской характерно не только для деревни. Для гильдейской системы было, скорее, правилом, когда мастер жил и работал в одном доме, и там же жили его ученики и подмастерья. Владельцы фабрик, которые немного позднее стали предоставлять своим рабочим жилища (в так называемых фабричных поселках), просто с размахом воспроизвели гильдейскую практику. Оттенок родственности в отношениях к работнику -- не чужак, а член семьи мастера -- отчасти зависел от размеров предприятия, как и сейчас на фермах. Несомненно, что с самого начала в этих мастерских существовала заметная социальная дистанция между владельцем и его работниками, но появление фабрик резко увеличило этот разрыв. Причина была не только в появлении иерархии надсмотрщиков и управляющих, разделивших хозяина и работников, но и в дифференциации ролей внутри общины. Владелец уже не умел лично осуществить многие специализированные операции, а большая часть работников была совсем уж далека от финансовых и коммерческих проблем, которые целиком поглощали его внимание. Трудно оценить влияние того разделения между рабочим местом и жилищем на углубление социальной дистанции между владельцами и рабочими, которое пришло вместе с фабричной системой. Из-за концентрации рабочих в фабричных поселках начали возникать отдельные общины, со своими социальными и политическими союзами, и даже с собственными религиозными сектами [Е. Р. Thompson, The Making of the British Working Class (New York: Vintage Books, 1966)]. До сих пор не оценена огромная заслуга фабричной системы, благодаря которой городские рабочие покинули жилища хозяев и обзавелись собственными, что явилось громадным скачком к большей личной независимости. Но за это достижение пришлось заплатить усилением социальной дифференциации. Представления владельцев и работников друг о друге начали складываться все менее на основе личного знакомства и все более -- исходя из расхожих стереотипов, скорее даже карикатур. Последствия этого для организации хозяйственной жизни до сих пор еще не вполне ясны. К огорчению любящих обобщения социологов, преимущества и привлекательность фабричной системы по сравнению с ремесленным производством неодинаковы в разных отраслях. Например, производство штампов так и не стало вполне фабричным делом. Самое смелое из возможных обобщений -- подчеркнуть, что при переходе к фабричной системе резко возросло широкомасштабное использование механической энергии. Ниже мы затронем результаты перехода к фабрикам для трех ключевых отраслей: металлургии и металлообработки, текстильной и, керамической. Выбор отраслей не случаен. Первые две были важнейшими для промышленной революции, а производство керамики представляет особый интерес, поскольку здесь к фабричным методам обратились несколько ранее, чем в других отраслях, главным образом ради совершенствования организации труда и не подстегиваемые никакими существенными механическими изобретениями. Ранние источники энергии: вода, ветер и мускулы До изобретения парового двигателя источником энергии служили водяные и ветряные мельницы, тягловые животные и мускулы человека (первыми названы самые дешевые источники). Мощность водяной или ветряной мельницы зависела от ее расположения и размера, но и в XIX веке обычно не превосходила десяти лошадиных сил. [См.: R. J. Forbes, "Power to 1850", chap. 5,vol. 4, History of Technology, C. Singer, J. R. Holmyard, A. R. Hall and T. J. Williams, eds. (New York: Oxford University Press, 1958), p. 148. "По имеющимся данным о водяных колесах XVIII века можно заключить, что их мощность редко превышала 10 л. с., а в среднем составляла только 5л. с. ... Крупнейшая серия водяных колес, громадная "машина Марли", была построена по заказу Людовика XIV плотником Реннекином в 1682 году... Потенциальная мощность этих колес составляла 124 л. с., а в действительности они имели мощность не менее 75 л. с." (там же, с. 155) Что касается ветряных мельниц, которые были популярны на ветреных берегах Северного и Балтийского морей и менее популярны в Англии, то "в XVIII веке средняя мощность ветряка составляла 10 л. с." (там же, с. 159). Людовик XIV завел машины Марли, чтобы подавать воду в фонтаны Версаля; нельзя утверждать, что размер этих колес был оптимален с экономической точки зрения, поскольку при строительстве Версаля соображения экономии были не самыми главными.] Количество и производительность машин, которые могут быть приведены в движение с помощью источника энергии такой мощности, не столь велики, чтобы оправдать отделение функций владения и управления от непосредственного участия в производстве. Уже задолго до XVIII века в Англии и в континентальной Европе было много мастерских, получавших энергию от водяных или ветряных мельниц. Водяные мельницы откачивали воду из шахт, снабжали Лондон водой, приводили в движение прядильные машины Аркрайта образца 1759 года (одна из первых машин, революционизировавших текстильное производство) [Julie de L. Mann, Oxford History of Technology, "The Textile Industry: Machinery for Cotton, Flax, Wool, 1760--1850", chap. 10, vol. 4, pp. 277--278], но прежде всего мололи зерно. Уже в 1086 году в Англии Doomsday Survey было зарегистрировано пятьсот зерновых мельниц [A. Stowers, "Watermills c 1500 - c 1800", chap. 7, Singer et. al., A History of Technology]. На ранних этапах индустриализации и в Британии, и в Новой Англии вода была главным источником энергии. По целому ряду причин Англия немного раньше Соединенных Штатов перешла на паровые двигатели: из-за менее высоких темпов индустриализации Соединенные Штаты не столь быстро исчерпали свои источники водной энергии; в Новой Англии, где первоначально концентрировалась промышленность Соединенных Штатов, имелось изобилие рек и речек; еще одной причиной была узкая специализация британской текстильной промышленности, что благоприятствовало концентрации фабрик, каждая из которых выполняла только одну операцию, в нескольких поселках небольшого района. Благодаря экспериментам Джона Смитона с водяными колесами, результаты которых были опубликованы в 1759 году, и усовершенствованию турбин после 1750 года, методы использования водной энергии были усовершенствованы, и во многих областях производства водяные мельницы еще долго соперничала с паровыми двигателями. [См.: Robert B. Gordon, "Cost and Use of Water Power during Industrialization in New England and Great Britain: A Geological Interpretation", The Economic History Review, 2d Ser. 36, ? (May 1983): 240--259. Даже в 1869 году почти 30% потребляемой энергии промышленные предприятия Новой Англии получали с помощью водяных колес. Nathan Rosenberg, Perspectives on Technology (London: Cambridge University Press, 1976), p. 177.] Еще в 1870 году в Соединенных Штатах большинство фабрик использовали энергию водяных турбин, а не паровых двигателей, и только в 1880 году положение изменилось [Jeremy Atack, "Fact in Fiction? The Relative Costs of Steam and Water Power: A Simulation Approach", Explorations in Economic History 4 (October 1979): 409--437, table 1, 412]. С другой стороны, по оценкам А. Д. Тейлора текстильная промышленность Англии в Ланкашире, Йоркшире, Дербишире и Чершире уже в 1838 году использовала существенно больше паровых двигателей, чем водяных, и к 1850 году этот разрыв еще увеличился. По его оценкам суммарная мощность водяных мельниц сократилась с 8917 л. с. в 1838 году до 7 518 л. с. в 1850 году, а мощность паровых двигателей за тот же период возросла с 39 579 л. с. до 61 586 л. с. [A. J. Taylor, "Concentration and Specialisation in the Lancashire Cotton Industry, 1825--1850", Economic History Review 1, 2:115]. Паровой двигатель Паровой двигатель Ньюкомена начали использовать в Англии с 1725 года для откачки воды из шахт и для некоторых других целей. Главной деталью его был поршень, двигавшийся в большом вертикальном цилиндре. Давление пара, подаваемого в цилиндр из котла, поднимало поршень. Впрыскивание холодной воды осаждало пар и создавало в цилиндре вакуум. Атмосферное давление опускало поршень вниз, и двигатель был готов к новому впрыскиванию пара. Хотя первым появился атмосферный двигатель, принято считать изобретателем парового двигателя Джеймса Уатта. В самом деле, он сумел -- через пятьдесят лет после внедрения в эксплуатацию двигателя Ньюкомена -- так изменить конструкцию, что потребление угля сократилось на две трети. Эффективность повысилась за счет использования отдельного цилиндра для конденсации пара. Воздушный насос отсасывал воздух из этого цилиндра, названного конденсором, и вакуум отсасывал пар из главного цилиндра в той точке цикла, когда в двигателе Ньюкомена туда подавалась вода для охлаждения пара. Благодаря этому в двигателе Уатта главный цилиндр оставался постоянно горячим и подаваемый туда пар в гораздо меньшей степени расходовался на повторный разогрев цилиндра. Уатт ввел ряд других изменений и усовершенствований в паровой двигатель, в том числе: использование давления пара для подачи поршня в обоих направлениях (двухтактный двигатель); быстрое впрыскивание пара в главный цилиндр, что позволяло толкать поршень силой расширения пара; центробежный регулятор для управления впрыскиванием пара при разных нагрузках; создание механизма для преобразования возвратно-поступательного движения поршня во вращательное движение маховика -- как раз то, что было нужно для вращения станков. К 1790 году он усовершенствовал конструкцию и создал широко применимый и полезный двигатель. Уатт не верил в возможность использования пара высокого давления, поскольку опасался взрывов. К счастью для будущей судьбы паровых двигателей нашлись другие, которые не согласились с ним и смогли проверить свои идеи на опыте. В начале века его последователи создали паровой двигатель высокого давления и, что логически вытекало из данного изобретения -- сложную конструкцию двигателя, в ко