Послания - Бахыт Кенжеев

Вермонт, август 1987

«Ну что молчишь, раскаявшийся странник?..»

Ну что молчишь, раскаявшийся странник?Промок, продрог?Ты – беженец, изгой, а не изгнанник,И не пророк.

Держись, держись за роль в грошовой драме,Лишь вдохновения не трать.Лицом к лицу с чужими городамиУчись стоять.

А если смерть, и нет пути обратно,Давай вдвоёмМурлыкать песенку о невозвратном,Читай – родном,

О тех краях, где жили – не тужили,Перемогая страх,Где небольшие ангелы кружилиВ багровых небесах,

И на исходе грозного закатаРождался стих,И пел, и улыбался вороватоОдин из них…

«Осень в америке. Остроконечные крыши…»

Осень в америке. Остроконечные крышикрашены суриком, будто опавшие листьяклёнов и вязов. На улицах чище и тише,чем в лихорадочных снах. По движениям кисти

видно: художник не спит за своей акварелью.Ратуша, голуби, позеленевшие шпилитрезвых соборов. Прохожий не грустен, скореепросто задумчив. Письмо ли потеряно – или

жизнь, что обрывок газеты, под ветром несётся?Или и впрямь настоящее – только цитатаиз неизвестного? Полно отыскивать сходствомежду чужим и своим, уязвившим когда-то

и отлетевшим. Давай забывать его с каждымвзмахом ресниц, даже если по-прежнему жаждемнового света. Отпели, пора и на отдых.Слышишь, как тихо в подземных звенит переходах

старая музыка? Господи, чуть ли не «Let ItВе» заливается, крепнет в ушедшей улыбке.Холодно, сухо… Любить эту песенку, этотсвет, безошибочный лад электрической скрипки…

«Местным жителям вряд ли заметно…»

Местным жителям вряд ли заметно,как брожу этим городом я.Зеленеют его монументы —генерал, королева, судья.

Небоскрёбов особенных нету,и уныния нету ни в ком.На террасах дельцы и поэтыпопивают чаёк с молоком,

а возможно, и что-то покрепче.Хорошо мне на воле. Судьбаулыбнулась, и каяться не в чем,жаркий пот вытирая со лба.

Слёзы. Проводы. Рёв самолёта.Повезло. По заслугам и честь.Есть в разлуке от гибели что-то…Перестань. Разумеется, есть.

Ах, товарищи, будем попроще,на дворе молодой листопад,обнажённые тощие рощив беспокойное небо летят,

и учёный по радио в средууверял, восхищённо дыша,что по смерти – травинкою к свету —выползает из тела душа.

Распевает и пляшет, ликуя.Ей – отрада, а сердцу – хана.И на скучную участь земнуюс недоверием смотрит она.

Эти лекции Бога не сердят.Даже, может, слегка веселят,если после клинической смертиотпускал он кого-то назад.

А советский коллега упорен,он сплеча говорит: извини!О моих пациентах поспорим.Ни шиша не видали они…

«Снятся ли сны?.. В переулках оставленных сыро…»

Снятся ли сны?.. В переулках оставленных сыро,ветер на Пушкинском, ветер на Звёздном бульваре.В дверь колочу кулаками, в свою же квартирусилюсь пробраться – не слышат, не открывают.

Сны мои, сны, – словно пригоршню уличной солисыплют на рану. Ах, Господи, в здравом уме ипамяти трезвой, ну кто бы по собственной волервался туда, где бывало гораздо больнее,

злей, беспросветней, где виделись только обиды?Крепкие двери казённым железом обиты,новый жилец, против всех человеческих правил,волчьи капканы там вместо запоров поставил.

Выйду на улицу – воздух слоистый прохладен,как у стекольщика в ящике – блещет, двоится.Это мой дом, – вывожу аккуратно в тетради,это моя ро… а дальше – пустая страница,

дальше – косая линейка, лиловая клетка,столбики цифр, и опять я в разлуку не верю,и до утра, на манер обезьяньего предка,всё колочу, колочу в бесполезные двери…

«Ни месяца, ни звёзд в оконной яме…»

Ни месяца, ни звёзд в оконной яме.Сплошная канцелярская возняВ приёмной вечности, с её секретарями,Просителями… только у меняОсталось мало времени, а силыИ вовсе нет… и ты меня простила,А я – тебя. Давно уже. Молчи.Позвякивают медные ключи,Шестой этаж, натянута двернаяЦепочка. Уходи. Не понимаюИ не могу. И лестничный провал.Я десять лет об этом горевал,Не узнавал, раскаивался, вышелНа улицу, бегущую к реке,И оклика вдогонку не расслышал.Кто виноват? Молчи. НакороткеС загробной немотой, я снова, сноваВ нелепом сне спускаюсь наповалПо безобразной лестнице. Ни слова.Я десять лет об этом горевал,Я сам погиб, я вовремя не выкрал,Не выкрикнул навстречу февралю,Что время жить, что проигрыш отыгран…

Всё позади. И я тебя люблю.

«Кто же меня обзывал мещанином? Похоже…»

Кто же меня обзывал мещанином? Похоже,друг мой Гандлевский, в чаду многолетнего спора.Ох, я и вправду не слишком духовен, Сережа.Мало читаю, мечусь и меняюсь нескоро.

Дай оправдаться разлукой, биноклем стократным,пятнами света на сумрачной сцене, прологомк самопознанию. Трудно в её невозвратномчёрном огне. Поневоле поддашься тревогам

самым земным. Наблюдается фора, однако,в виде отечества – даром ли мы, россияне,и без второго пришествия съели собакув эсхатологии и богословском тумане.

Вечер. Октябрь. На углу, где табак и газеты,некто небритый торгует гашишем. Усталосердце колотится. Писем по-прежнему нету.Глядь – а под дверью цветная реклама журнала

«Армагеддон». Принесли и ушли, адвентисты.Нету на них ни процесса, дружок, ни посадки.Сей парадиз, обустроенный дивно и чисто,тоже, как видишь, имеет свои недостатки.

«Глубоководною рыбой, хлебнувшей свободы…»

Глубоководною рыбой, хлебнувшей свободы,света и воздуха, к давней любви и раздорамя возвращаюсь. По-моему, Долгие Броды —так называлось село. Над Серебряным Бором

солнце садилось. И весело было, и жутков бездну с балкона уставясь, высмеивать осень.Было да сплыло. Грущу вот, дымлю самокруткой.Так, понимаешь, дешевле – процентов на восемь.

Что до семейных забот, они в полном ажуре.Мальчик здоровый, хотя и родился до срока.Пью молоко. Помогаю супруге Лаурев смысле размера и рифмы у раннего Блока.

Там, доложу тебе, пропасть щенячьего визга.Позже опомнится, будет спиваться, метаться…Тема России. Частушки. Монголы. «Двенадцать».Пытка молчанием. Смерть. Запоздалая виза

Наркоминдела на выезд в Финляндию. Носитнашего брата по свету, всё к гибели тянет…В дверь постучит незнакомая женщина, спросит,где предыдущий жилец – и исчезнет в тумане.

«Сердце хитрит – ни во что оно толком не верит…»

Сердце хитрит – ни во что оно толком не верит.Бьётся, болеет, плутает по скользким дорогам,плачет взахлёб – и отчета не держит ни передкем, разве только по смерти, пред Господом Богом.

Слушай, шепчу ему, в медленном воздухе этомя постараюсь напиться пронзительным светом,вязом и мрамором стану, отчаюсь, увяну,солью аттической сдобрю смердящую рану.

Разве не видишь, не чувствуешь – солнце садится,в сторону дома летит узкогрудая птица,разве не слышишь – писец на пергаменте новомчто-то со скрипом выводит пером тростниковым?

Вот и натешилось. Сколько свободы и горя!Словно скитаний и горечи в Ветхом Завете.Реки торопятся к морю – но синему морюне переполниться, – и возвращается ветер,

и возвращается дождь, и военная лютнявсё отдалённей играет и всё бесприютней,и фонарей, фонарей бесконечная лента…Что они, строятся – или прощаются с кем-то?

«Снова осень, и снова Москва…»

Снова осень, и снова Москва.Неприкаянная синеваТак и плещется, льётся, бледнеет.Снова юность и родина, гдеЖизнь кругами бежит по водеИ приплыть никуда не умеет.

Где-то с краешка площади: тыПокупаешь в киоске цветы —Хризантемы, а может быть, астры —Я не вижу, мне трудно дышать,И погода, России под стать,Холодна, холодна и прекрасна.

Ждать троллейбуса, злиться, спешить,Словом – быть, сокрушаться, любить, —Вот и всё в этой драме короткой.Ей не нужен ни выстрел, ни нож.Поглядишь на часы, и вздохнёшь,И уйдёшь незнакомой походкой

В переулок. Арбатские львы,Дымный запах опавшей листвы,Стёртой лестницы камень подвальный,И цветы на кухонном столе —Наша жизнь в ненадёжном теплеХороша, хороша и печальна.

Если можешь – не надо тоски.Оборви на цветах лепестки.Наклонись к этой книге поближе.Пусть, вдогонку ночному лучу,Никогда – я тебе прошепчу —Никогда я тебя не увижу.

«Всю жизнь торопиться, томиться, и вот…»