Фаворский свет - Федор Метлицкий
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мне нравился этот безответно добродушный писатель.
– Уже просмотрел! Я восхищён! – вскричал Олег тоном кота Бегемота и вытащил из папки голубую книжицу с тёплой надписью автора. – Какая чистота местной души! «Когда справляли новоселье, рыбаки, как водится, пустили в новый дом котёнка. А на дворе, в собачью конуру, поместили щенка с лисьей шубкой и мордочкой, по кличке Пулька, в курятник – петуха Петра. Все они прижились, значит, ко двору». – А стиль! – восторгался Олег. – Праведных отшельников.
Писатель смотрел на него добро, как на шалуна.
Моя Беатриче бедово бросила:
– А давайте споём! Затопи ты мне баньку по белому…
Взметнула мотив таким дурным голосом, что все стали хохотать.
Она не смутилась. Мы с Олегом разноголосо подхватили:
– Я от белого света отвык…
Она неожиданно оборвала, и голоса тоже сникли.
Снова выпили. Писатель добродушно рассказывал об уникальном крае. Его рыхлое лицо с седыми кустами бровей расплылось радостью. Я воображал, сколько дорог он обошёл, и каждую изобразил, хотя бы мысленно, – всю его жизнь сказочного Берендея.
Олег вторил цитатами из голубой книжки:
– «Григорий Калистратович заготавливал себе дрова в лесу, жена Любовь Ивановна поместила в клетку крольчиху Кралю. Пулька шагнул навстречу, но та шлёпнула его лапой и забилась в угол. Пётр захлопал крыльями». А ты, отец, до сих пор в осаде тоталитарного режима, уходишь в природу!
Я знал, что Олег проповедовал концептуализм.
Эльнара оживилась, стала рассказывать о своём предприятии.
– У нас все молодые, директор тоже молодой душой. Шумно, интересно.
– А сколько у вас в крае получают? – снисходительно спросил Олег.
– Двенадцать тыщ в среднем.
Олегу стало больно за аборигенов.
– Как на такие деньги можно прожить? Модернизируемся, а народ всё равно живёт в нищете! Как сто, тыщу лет назад!
Эльнара улыбнулась.
– А что нам! В регионах у всех такая зарплата. Здесь жить дешевле.
Писатель извиняющимся тоном сказал:
– В наших людях осталось духовное богатство! Вы почувствуйте – в каждом есть спокойствие силы, она не даёт падать духом в нищете. Весь край живет на подъёме.
Глаза Гурьянова остро блеснули в чёрной оправе очков.
– О чём вы говорите? Это раньше в нас была духовность. Люди были бескорыстны и благородны. Вспомните молодость – мы горели великими стройками. Чистым огнём! То был особый, удивительный мир, который умирает сейчас катастрофически. Для меня заменить его нечем, и моя боль никогда не смирится.
– Фальшивым огнём горели! – бодро сказал Олег. – Ты-то жил хорошо, делал карьеру. Несмотря на то, что отца посадили.
– Да, мой отец был репрессирован! Но это не отменяет великую идею! А что сейчас, мирно? Куда привели либералы?
О чём они? Я ощущал блаженство, как телёнок, и не нравилось возвращение к спорам из прошлой жизни.
– Не трожь либералов! – Олег угрожающе нацелил пластмассовую вилку на Гурьянова.
– Нет смыслов, нет веры. У либералов нет идеи.
– Смысл в том, чтобы жить. И хорошо жить. Без идеологий.
– Кому хорошо жить? И как жить? – горестно спросил Гурьянов, беззащитно оглядываясь. – Без веры, без цели?
Мне стало неловко перед гостями.
– Это они оттачивают искусство диалога. Ищут истину. И учтите – без мордобоя.
Директор примирительно сказал:
– Нужно работать по совести, без захватов чужого.
В спор робко встряла Эльнара.
– У нас в Черёмушках добрые люди, делятся последним, доверчивые, даже двери на замки не закрывают.
Что это за свободные Черёмушки, где нам предстоит поселиться?
Стало зябко у галдящего стола, уютно замкнутого в пьяных разговорах. Моя Беатриче решительно встала, восхитительно перелезла через меня и пошла прочь, к берегу. Я подождал, и почему-то поплёлся за ней по песку. Фигурка её казалась затерянной у розовой бездны воды, на фоне зари. В глазах её увидел тоску.
– Не люблю пустых разговоров, – не глядя, отрывисто бросила она.
– А мне здесь всё нравится. И вы.
– С чего бы? Вы презираете нас. Думаете, тупые? В Москву, в Москву? Блистать на подмостках?
Она зябко поёжилась, обняв плечи, хотелось прикрыть её.
– Я, наоборот, рвусь в провинцию. Я ведь провинциал.
– Дело не в месте.
– Да, дело не в месте. Мы никуда не ходим, и Кремль толком не видели.
– И мы на Волгу не ходим. Что там делать?
– А чего же вы хотите?
– Ха, ха. Так бы я тебе сказала!
Я бы сказал тебе, чего я хочу.
Помолчав, она продолжала:
– Вот, прочитала в одной книжке стихов, нашла на помойке: «Я болен болезнью дикаря, вокруг которого – небо и море. Как чистый лист, первозданно восходит заря, но племя стоит, затеряно в вечном просторе». Если хочешь знать – мы такие дикари.
И спохватилась:
– У нас всё проще. Здесь борьба за власть, за бюджетные деньги. Губернатор – миллионер, захватил лучшие природоохранные места.
Её инициативная группа боролась за возвращение санатория в низине с целебным воздухом, отнятой для коттеджей чиновничьей элиты. Так чуть не пристрелили. Мафия. Её искала милиция, самооборона в Черёмушках прятала.
– Мы тут как заноза. Наши программы не принимают. За протесты запросто могут посадить.
– А муж поддерживает?
Она споткнулась.
– И не было никакого мужа!
И продолжала:
– Уже появились новые настроения. Как перед грозой. Ничего не боятся, режут правду-матку в «ящике», и в газетах. Даже прилипалы вслух выражают недовольство. Я тоже воспрянула, продолжаю бесить начальство. Оно поняло, что могут сковырнуть, и мы стали опасными. Видели демонстрацию на форуме? Будет ещё веселее – многотысячная демонстрация. Говорят, ОМОНу отменили выходные.
– Разве это изменит что-то?
– Может, и не изменит. Просто уже надоело.
Возбуждал исходящий от неё лёгкий холодок опасности. Мне казались мелкими пустые выходы на демонстрации, хотя бодрит физическая опасность. И живой эфир на экране, с кусанием за икры власти, и отделённые временными промежутками страсти в печати. Как изрёк Конфуций: «Когда я участвую в тяжбе, я не лучше других. То, чего я стремлюсь достичь в первую очередь, так это вообще не принимать участие в тяжбах».
Мое равнодушное отношение к власти её как-то не злит, хотя ощущаю враждебную стену. Боюсь, что злю я. Может быть, власть мне безразлична из-за относительной самодостаточности? Самодостаточные и обеспеченные удивляются: чего это радикалы мутят! Из опасения, что могут устроить хаос, то есть отъём того, что накопили непосильным трудом.
Всё гораздо сложнее. Для меня олицетворённого зла нет. Оно – в отношениях, замороженной глухоте друг к другу, вызывающей злые ответы и действия. Эту проблему наскоками не решить. Разве можно изменить личность каждого в целой массе людей? Всегда найдётся сволочь, что украдёт, изнасилует, зарежет, бросит бомбу в метро. Но никто не знает – в результате какого-нибудь общественного потрясения может произойти чудо: люди заговорят стихами. Жизнь непредсказуема.
Я решился спросить.
– Ищу однокурсников, где-то здесь. Учились вместе, как одна семья. Может, знаете?
– Хотите сказать, девушку?
– И её тоже.
– Не, не знаю. Здесь, на нашей окраине, затеряться недолго. Поселилась тут одна, в Черёмушках.
У меня ёкнуло сердце. Она резко оборвала разговор.
– Ну, вот! Не дал побыть одной. Побежали!
За столом уже сворачивались.
Ехали в гостиницу в уютной темноте среди садов и белеющих домов за низкими декоративными штакетниками заборов.
– Наши Черёмушки! – оживилась Светлана. – Мы здесь живём, и нигде больше не хотим.
Гостиница в Черёмушках похожа на дворянскую усадьбу – дом с колоннами в парке. Приятный для глаза, по новому учению «видеоэкологии». Разобрали с Олегом вещи. В регистратуре встретили пьяную компанию с привычной терпеливо вежливой настороженностью. Светлана что-то сказала, и мы ввалились в номер, небольшой, с продуманными удобствами, до мелочей, с ванной, холодильником и телевизором.
Местные стеснялись, как в чужой квартире. Писатель и незаметный защитник лесов чинно сели на кровать, благожелательно глядя на галдящих молодых. Директор, со сноровкой бывалого таёжника, и Гурьянов распоряжались с принесённой едой и напитками. Все забыли о должностях и убеждениях, в празднике общения, пили из одной бутылки на брудершафт (в номере стаканов было всего два). Даже Гурьянову не было повода для спора.
Светлана включила плеер на животе – и пошла залихватски плясать. Олег поймал её за талию, пытаясь целовать загорелые плечи, неуловимые для поцелуев губы.
– You are women, I am man, – пел он. – Let’s kissing. Давай поцелуемся! Как соратники по борьбе!
Его наглость была мне противна. Я пригласил Эльнару, из ревности тоже пытался её обнять, слыша откровенный смех Светланы.
– Отойди, постылый! – отмахивалась она от Олега. – У нас так не принято.
И запела: