Эксперт № 46 (2014) - Эксперт Эксперт

figcaption class="cutline" Реклама /figcaption /figure

Среди экономистов Фридману нет равных. Сегодня я хотел бы почтить Милтона Фридмана, говоря об одном из его самых больших вкладов в экономику… Это достижение не что иное как самое убедительное объяснение худшего экономического бедствия в американской истории — начала Великой депрессии (1929–1933)… В своей «Монетарной истории» Фридман и Анна Шварц привели доказательства того, что экономический коллапс 1929–1933 годов был следствием того, что национальный денежный механизм дал сбой. В противовес распространенному мнению, что деньги были пассивным игроком в событиях 1930-х, Фридман и Шварц утверждали, что «сокращение 1929–1933 годов — трагическое свидетельство важности денежных сил».

Статистик, изучающий данные о Великой депрессии, заметил бы, что денежная масса, объемы производства и цены в Соединенных Штатах падали вместе в 1929–1933-м и вместе поднимались в последующие годы. Но эти корреляции не отвечают на ряд вопросов.  Действительно ли изменения в денежной массе в значительной степени стали причиной изменений в ценах и объеме производства? Или, наоборот, объем денег пассивно реагирует на состояние экономики? Или, может, существует какой-то неизмеримый фактор, который влияет на все три переменные?

В самом сердце анализа Фридмана и Шварц лежит определение исторических периодов, когда изменения в монетарной политике происходили по причинам, не зависящим от объема производства и цен. Во времена ранней Депрессии таких эпизодов было четыре.

Первый эпизод — умышленное ужесточение монетарной политики, которое началось весной 1928 года и продолжалось до обрушения фондового рынка в октябре 1929-го. Принципиальной причиной ужесточения была нарастающая озабоченность правительства спекуляциями на Уолл-стрит. ФРС долгое время делала различие между «продуктивным» и «спекулятивным» использованием банковских кредитов, а быстрорастущий фондовый рынок и увеличение кредитов брокерам входили в число основных проблем. Бенджамин Стронг, влиятельный президент ФРБ Нью-Йорка, имел строгие взгляды на использование кредитно-денежной политики и хотел остановить бум фондового рынка. К сожалению, он умер в октябре 1928 года. И на «антиспекулятивную» политику ужесточения в 1928–1929 годах повлияла вражда между преемником Стронга в ФРБ Нью-Йорка Джорджом Харрисоном и членами ФРС в Вашингтоне. Стороны не смогли договориться о принятии «лучшего» метода сдерживания кредитов брокерам: ФРС склонялась к так называемому прямому действию, по существу программе морального убеждения, в то время как Харрисон считал, что только повышение учетной ставки будет эффективным... Как заметили Фридман и Шварц, «к июлю (1928 года) ставка дисконтирования поднялась в Нью-Йорке до пяти процентов (самая высокая с 1921 года)... Фридман и Шварц показали, что за ужесточением политики последовало падение цен и ослабление экономической активности: «В течение двух месяцев с циклического пика в августе 1929-го до падения производства оптовые цены и личный доход упали на 20, 7,5 и 5 процентов соответственно».

Следующий эпизод произошел в сентябре 1931 года. Центральные банки и частные инвесторы в сентябре и октябре 1931-го конвертировали значительное число долларовых активов в золото. В результате отток золотых резервов (внешняя утечка) оказал мощное давление на банковскую систему США (внутренняя утечка). Обычная и давняя практика центрального банка ответила бы и на внешнюю, и на внутреннюю утечки, но Федеральный резерв — на тот момент отрекшийся от всякой ответственности за банковскую систему США — решил отвечать только на внешнюю утечку. Как написали Фридман и Шварц, «ФРС среагировала решительно и оперативно на внешнюю утечку… 9 октября (1931 года) Резервный банк Нью-Йорка поднял ставку рефинансирования до 2,5 процента, 16 октября до 3,5 процента — самый резкий подъем в таком коротком периоде за всю историю системы, до и после». Это действие было спровоцировано оттоком золота, но способствовало тому, что Фридман назвал захватывающим ростом банкротств банков и массовым изъятием депозитов...

Кто-то может возразить, что эти два «эксперимента» были эпизодами денежного сокращения, не оказывавшими влияния на производство… что Великая депрессия происходила по иным причинам, и сдерживающая монетарная политика просто совпала с нарастающим спадом в экономике. Поэтому особенно интересен третий эпизод…

Этот третий эпизод произошел в апреле 1932 года, когда Конгресс начал оказывать значительное давление на ФРС, чтобы смягчить денежно-кредитную политику, в частности проводить крупномасштабные покупки на открытом рынке ценных бумаг. Правление хотя и неохотно, но между апрелем и июнем 1932 года санкционировало покупки... Как заметили Фридман и Шварц, «за прекращением снижения денежной массы и началом программы покупки последовали заметные изменения общего экономического состояния… Оптовые цены стали подниматься в июле, производство — в августе. Занятость фабрик, грузооборот железных дорог и другие многочисленные индикаторы активности говорят о том же. В общем, в начале 1931 года данные показывают признаки циклического возрождения». К сожалению, хотя несколько представителей ФРС поддержали программу покупки бумаг на открытом рынке, многие не сочли эту политику подходящей. Поэтому, когда Конгресс объявил перерыв 16 июля 1932 года, ФРС остановила программу. Ко второй половине года экономика снова резко рухнула…

Полный текст речи Бена Бернанке доступен на сайте ФРС США

Об очередной спецреформе Александр Привалов

section class="tags"

Теги

Разное

/section

Недовольство созрело серьёзное. В Москве на митинг протеста против закрытия больниц и увольнения медперсонала вышло вшестеро больше людей, чем заявляли организаторы, — шесть тысяч вместо одной. Комментаторы глубокомысленно отмечали, что для ленивых и недружных москвичей шесть тысяч — это довольно много (что правда); но их было бы и гораздо больше, кабы накануне медицинское начальство не объявило день митинга «Днём здоровья» с обязательной явкой всех медиков на рабочие места: кто не придёт — первый на вылет. Власти Москвы явно забеспокоились; тема радикальной реорганизации (она же «развал», она же «реформа») столичной медицины вышла из-под спуда, что очень хорошо. Но других обнадёживающих новостей за прошедшую после митинга неделю не поступило. Начальство дало понять, что, во-первых, единственная проблема реформы — нехватка пиара: надо получше разъяснить наши решения людям, и люди нас поймут. А потому, во-вторых, всё задуманное: закрытие медицинских учреждений, увольнение медиков, приватизация высвобождаемых зданий — будет в полной мере реализовано. И то и другое, на мой взгляд, — явные ошибки.

figure class="banner-right"

var rnd = Math.floor((Math.random() * 2) + 1); if (rnd == 1) { (adsbygoogle = window.adsbygoogle []).push({}); document.getElementById("google_ads").style.display="block"; } else { }

figcaption class="cutline" Реклама /figcaption /figure

Что со здравоохранением — отечественным и, в частности, столичным — дела нехороши и «надо срочно что-то делать», с лидером московских новаций вице-мэром Печатниковым согласны все. Несогласие вызывает переход к утверждению «надо делать то, что говорю я». Даже и не говорю, а думаю — в глубокой тайне. Напомню: недовольство перешло в открытую стадию, когда в рунет просочился некий план-график закрытия столичных больниц и увольнения персонала. Вице-мэр на утечку отреагировал без стеснения: «Мы не хотели это публиковать, потому что тихо плакали в наших кабинетах. Но раз уж это вылилось в публичное пространство, теперь будем плакать все вместе». То есть никакого воздействия на этот план-график оказать нельзя в принципе; можно над ним плакать хоть вдвоём, хоть втроём, хоть всем мегаполисом, но что в нём написано, то и сбудется. И даже ответов на простые вопросы: кто этот план составил? чем он при этом руководствовался? — добиться оказалось невозможно.

Задуманная келейно и проводимая в режиме спецоперации радикальная перетряска здравоохранения — дикость, которую нечем оправдать. Нашли место для тайны. Вопрос-то прямо касается многих тысяч врачей и многих миллионов горожан — как же не поговорить с ними до начала необратимых ампутаций? «Подождите, вот к концу года наши аналитики подготовят окончательный вариант, тогда…» — Позвольте, но больницы-то вы закрываете и людей увольняете тысячами уже сейчас! И потом: что это за таинственные безымянные аналитики? «Не хочется подставлять наших экспертов под несправедливые поношения». — А вы сделайте анализ ситуации и выработку решений открытыми, так и не будет поношений. Не будет разговоров, что миллионы, отпущенные на разработку реформы, распределены как всегда нечисто; не будет слухов, что такие-то медучреждения пошли под нож из-за слишком лакомых зданий, а такие-то — из-за чересчур роскошного оборудования (и не будут называть руководящих лиц, якобы получающих тут конкретный профит). И тому же Печатникову не придётся терять лицо, обещая в телеэфире, что 11-я больница будет сохранена, за считанные дни до оной больницы закрытия. И, что тысячекратно важнее, сама реформа получится разумнее и человечнее. Печатников любит говорить, что тридцать три года проработал врачом — мол, знаю, что делаю. Отчего бы не допустить к выработке реформы ещё сотню тысяч лет врачебного опыта и с другой стороны баррикады? Да и пациентов выслушать — вся каша-то, по идее, ради них заварена.