Посох в цвету: Собрание стихотворений - Валериан Бородаевский

XXXIII. БАРЕЛЬЕФ

Пока на льва СарданапалС копьем в руках в рдяным оком,Напрягши мышцы, наступал,И зверь кидался и стоналИ падал, пораженный роком, —

В опочивальне смутных грезьЦарица тихо распускала,Как знамя грусти, траур кос,И чаши увлажненных розК грудям пылающим склоняла…

Далекий рёв! Предсмертный рёв!И плеск, и буйственные клики…Но неподвижен и суров,Подъят над спинами рабовЧернобородый лик владыки.

Внесли… Поникни головой,Склонись, поздравь царя с победой,Да примет кубок золотой, —И пурпур губ его отведай,Закрывшись бледною фатой.

XXXIV. ХЕРУВИМЫ

I. «Херувимы Ассирии, быки крылатые…»

Херувимы Ассирии, быки крылатые,Бородатые,Возникают из пыли веков.Железо лопаты, как резец ваятеля,Чародателя,Возрождает забвенных богов.Херувимы крылатые — камень пытанияВысшего знания, —Из пыли вековДвинулись ратью на новых богов.

II. «Вашу правду несете вы, пращуры древние…»

Вашу правду несете вы, пращуры древние,Херувимы Ассирии,Ответ человека на пламенный зов Божества.Был час — и на камнеПочила Рука и руку искала:Вы — встреча двух дланей,Вы — их пожатье.Привет вам, быки круторогие,С лицом человечески-хмурым грядите!

XXXV. СФИНКС

Каменным когтем на грудь наступил.Шествовал мимо и грузной стопойТронул, свалил.Орошались уста ярко-рдяной струей:Сфинкс проходил.

Шествовал мимо божественный зверь,Белые очи в безбрежность ушли.Лапой смахнул, — и в кровавой пылиПал я теперь.

Белые очи в глубинах скользят,Поднят к далеким и чуждым мирамЛьдистый их взгляд.Лапы по теплым ступают грудям,Кости хрустят.

Лапы по рдяным ступают цветам.Тронули, — вот под пятой я расцвел…Сфинкс, устремляясь к безбрежным векам,Мимо прошел.

XXXVI. Я ХОЛОДЕН

О, если бы ты был холоден или горяч!

Апокалипсис, гл. 3, 15.

Отверзи мне двери, те, что я не открыл —Оттого, что заржавели петли, — не было сил.

Заржавели петли от холодных дождей…От людей, что Ты дал мне, — от слез людей!

Людей, что Ты дал мне, — я их не любил.Из сладостной Книги был ближний мне мил.

Из сладостной Книги я много читал.Мне за это отверзи. Я устал…

Душа моя — льдина, до костей я застыл.Открой хоть за то мне, что я не открыл!

XXXVII. С ДОРОГИ

Белый храм родной моей деревни,Я любил тебя — издалека.Забелеешь — бубенцы напевней,И прошла дорожная тоска.

Ранним мартом, меж туманов сизых,Мне подснежник грезился в тебе,Что раскрылся, как весенней вызов,Беззаботно брошенный судьбе.

А дорога прилипала к спицам,Чтобы миг желанный оттянуть,Чтобы счастья дробные крупицыВихрем встреч бездумно не смахнуть.

Поворот. Резвее скачут кони.Рига. Сад. И дом за ним родной.А уж храм забыть на тихом склоне,Как цветок, оборванный рукой.

XXXVIII. ТОСКА

Вот он, старинный зал, где фикусы всё те же,Так неизменны под кривым ножом, —(Десятки лет он им вершины режет).Вот он, старинный зал, где бегал я мальцомС квадрата на квадрат паркетный вперепрыжку…Вощеный пол скользил под резвою ногой,И, стульев чопорных наруша строгий строй,Здесь с братьями играл я в кошку-мышку,Но чаще с бледной маленький Тоской.

Она была — как кукла восковая,Невелика. И в локонах. С лицомНеизъяснимо сладким. ЗолотаяКоронка высилась над выпуклым челом, —Челом упрямицы… И, правда, ты упрямаБыла, и нудила: «Играй со иной. С одной.О них не думай… Будь для них — немой.Засохнуть фикусы. Остынет папа, мама.Изменят братья. — Но всегда ты мой». —

И крепко, крепко шею обнималиМне ручки тонкие. И больно было мне,И радостно. И в горле замиралиРыданья бурные… И мчались мы по зале!..И поздно, ввечеру, при сладостной луне,Я крался с ней по дремлющим покоям.Звенел хрусталь в шандалах голубых.От жардиньерок розой и левкоемТянуло слабо… И в ушах моихБыл топот тихий. В тайную беседуВступали мы. Хотелось воскреситьЗабытый мир… крылатую планету,Где можно, не стыдясь, обнять, любить…И тени фикусов тянулись по паркету.

Вот он, всё тот же, мой старинный зал,Где фикусы по кадкам, точно мумийИссохший ряд… Где я с тобой играл!Ты подросла. Тоска… Темнее и угрюмейТвои глаза. Но также и теперьЖеланна ты, и мне не изменила.Я на балкон открыл широко дверь…Луна высокая и белая царилаНад елями… Как прежде, так теперь!И те же ветхие, бестрепетные елиС крестообразными вершинками у звезд…Как будто мимо годы пролетели,Как будто мало град, и снег, и бремя гнездНад мшистыми ветвями тяготели…

XXXIX. МЯЧ

Давно-давно, в беспечной суматохеРебячьих игр, кружася меж детей,Лиловым вечером плененных тополейЛовил я тайные, прерывистые вздохи.

Их тень, как исполин, бежала на меняИ падала к ногам, как исполин сраженный!И вдруг глаза мои слезою затаеннойТуманились. Дыхание огняЧела касалось. Я игры шумливойЗаконы строгие внезапно забывал,И мимо рук моих далече улеталСвистящий мяч… Я слышу переливыДразнящих голосов, и смеха яркий звукБесславное мое венчает пораженье!..И жалко было тех, но смутное томленье,Как первый вестник отдаленных мук,Хватало сердце тонкими когтями…

О, глупый, старый мяч! Игра сплетенных воль!Не береди ребяческую боль:Ты пролетишь над праздными руками!

XL. ВОЗЛЕ ЕЛКИ

В шумной зале, где игралиВозле елки осветленной, —Как дриада, в чаще сада,Меж ветвей смеялась Нелли.

Мы глядели, как блестелиЗолоченые орехи,И глазами, что огнями,Обожгли друг другу сердце.

Вся краснея и робея,«Навсегда!» — она сказала.Это слово было ново… —«Навсегда!» — я ей ответил.

И, с улыбкой, вдруг, ошибкой,Мы устами повстречались…А вкруг елки были толки,Что… играть мы не умеем.

XLI. «Мы носились на гигантах…»

Мы носились на гигантах.Мы кружили до усталости.В ваших косах, в ваших бантахБыли зовы сладкой алости.

Эти косы, эти змеи, —Две змеи в игре стремительной, —Разбегались все смелее,Заплетались упоительней.

С обнаженными ногами,Нежным хохотом дразнящие,Два амура между нами,На одном кресте висящие,

В синем бархате витали,Златокудрые, воздушные…Отдаляли и сближалиИ свергались, простодушные.

И гвоздик кровавых грядыЗамутились, благовонные.И не знали мы, что взглядыНаши встретились — влюбленные.

XLII. НА ПАСХЕ

«Христос воскрес!» — Потупилась она.Зардела вся, как утренняя зорька…Но неотступен он, и — сладко или горько, —«Воистину» пролепетать должна.Уста сомкнулись в грезе поцелуя.И думают…

Она по-своему: «зачемКогда я жажду слов, он, как заклятый, нем?Он имени Любви не произносить всуе…Он ждет… Чего? Я понимать должна:Страшит грядущее… Но как бы я любила!Я сердца первоцвет, как тайну, сохранила…»

А он по-своему: «мила, но холодна».

XLIII. БОЖЬЯ КОРОВКА