Дервиш света - Михаил Иванович Шевердин

своим помощником и слугой, сопровождавшим его в любой поездке, Алаярбеком Даниарбеком, и со своей семьей, которая гостила в Ташкенте, должен был выехать в Самарканд, — ему приказали немедленно отправиться в приташкентский уезд развернуть полевой лазарет, как выяснилось позднее, для пострадавших во время кишлачных беспорядков.

Встреча со старым тилляуским знакомым не принесла Ивану Петровичу радости.

— Постыдились бы, батенька! — укорял доктор пристава, багрового, с опухшим, воспаленным лицом, с трясущимися губами и подбородком, с дрожащими пальцами рук, не могущими удержать карандаша или ручки, когда нужно подписать документ. — Ведь на вас народ смотрит. Тот самый народ, который вы за такие дела-делишки кнутом в кутузку по законам империи загоняете. А вы безобразничаете!

Мерлин, слушая упреки Ивана Петровича, заплетающимся языком бормотал:

— Что из того, что юрта сгорела? Зато — ха! — блох нет.

Когда дехкане кишлака Киргиз-Кулак взбунтовались, полицейский отряд зверски расправился с ними, не щадя ни стариков, ни женщин, ни детей. Пошатываясь в седле, Мерлин с усмешкой взирал на вздымающееся густо-багровое пламя гигантских костров из снопов пшеницы и ячменя на крышах кибиток, на толпы мечущихся людей, никак не реагируя на вопли и стоны.

Пристав Мерлин наслаждался властью. Он чувствовал свою безнаказанность. За его спиной стояла колониальная администрация, поддерживающая баев, торгашей.

Его голос перешел вдруг в яростный рык:

— Быдло! Черная кость! Рабы! Получайте свое!

Он знал, что его не только похвалят там, «наверху», а возможно, даже наградят «за подавление беспорядков». Он уедет отсюда с полной мошной. И будь что будет, а уж с десяток арб, полных «барахлишка», проскрипят в обозе его карательного отряда по пыльным, ухабистым колеям, когда он двинется в Ташкент.

— Знай наших!

А за что он вешал, жег, стрелял? Чернь осмелилась подняться! Помещики, видите ли, забрали всю воду к себе на поля. Посевы дехкан посохли.

В летние месяцы дехкане поголовно болели. Но малярийная лихорадка — не причина для «отлынивания» от работы в поле. Так, по крайней мере, полагали помещики и их приказчики.

Отдышался тут же на месте, на сырой траве или в камышах после приступа, берись за кетмень. А если батрак осмеливался, закутавшись в жалкие лохмотья, оставаться утром лежать на своей кошомке, пусть даже в бреду, помещик сам придет в дом и камчой выгонит в поле. И в поле отлупит, если человек присядет отдышаться на бережку арыка в прохладе тени.

«Не помрет. Я сам в лихорадке, а, бог видит, тружусь!»

И сам хозяин, обрюзгший, потный, распухший, тоже желт как шафран и охает.

Но помещик может при желании сесть на коня или влезть на арбу и укатить в горы, на свежий воздух, к ледяной водичке потоков, на свежую, ароматную баранину. Твердо установлено, что единственный способ избавиться от лихорадки — сменить климат. Почему? Отчего? Даже самые многомудрые табибы, даже культурнейшие врачи «урусы» не знают. Не открыли этой тайны. И лечат маляриков только хинином. Да и то не всегда успешно. Ну ладно, землевладелец излечится. А батрак? А рабочий люд? Им хана! Малярия беспощадна. Она подтачивает организм, разрушает. Старит. Превращает в дряхлого старика.

О, аллах, ты знаешь лучше!

Бедняки не верили обещаниям, что им дадут воду. Высокомерный ответ помещика Дерюжникова оказался водой, пролитой на огонь.

Ну и все вспыхнуло. «Достойных уважения людей», опору трона, взяли «в дреколье». Бросились бить «благодетелей».

О аллах!

Аллах распорядился в пользу помещиков и баев. Ужасна картина разрушенных домов, разоренных очагов, порванных ватных одеял.

У старух горящие страхом глаза на изможденных пергаментных лицах, у матерей пустые, иссохшие груди, лишенные капли молока. Вымерла мехмонхана. Черные обугленные балки. Безлюдье… На серых выщербленных дувалах — сытые стервятники. На улицах — воющие псы.

И над всем этим — над кишлаком, над шалашами беженцев — высятся на заднем плане мирные, такие акварельно красивые, голубые с белым Чаткальские горы.

А тут в пыли и зное старушка в лохмотьях бьется на горячей земле и причитает что-то невнятное. Девушка, красивая, несмотря на синяки и кровоподтеки на нежных щеках, плачет жалобно:

Я не проживу

без травы и воды!

Я молодая газель!

Она молода, и она даже ужас и горе изливает в лирической песне. Странно, непонятно звучат ее слова в толпе больных, умирающих от голода, увечных.

Голова раскалывается от духоты. И сразу не понять, гудят ли у тебя под раскаленной черепной коробкой собственные мысли или чьи-то произнесенные удивительно знакомым голосом слова:

— Не хватает только полиции.

Перед доктором стоял — с небес, что ли, свалился! — Геолог и кивком показал в сторону низких лысых увалов.

Вид имел Георгий Иванович ужасный. Факир, дервиш, «голодающий индус»… Как он мог сюда попасть, в несчастный кишлак Киргиз-Кулак? Ведь, по расчетам доктора и по дошедшим слухам, Геолог после трагических событий пятого года должен был находиться в эмиграции в Швейцарии.

Среди больных, калечных, изможденных доктор увидел и молодых, здоровых, с лоснящейся загорелой кожей, с широкими развернутыми плечами джигитов, прячущих свою силу, здоровье, молодость под лохмотьями.

— Все, что осталось после разгрома. Но не могу сидеть наблюдателем. Они шли за мной… Их зажигало мое слово протеста. И я не оставлю их, не уйду в кусты… клянусь! Эту полицейскую сволочь сотрем в порошок. Как смели они?! Даже виноградники выкорчевали. Цивилизаторы во главе с мерзавцем Мерлиным! О! «Кто знает цену, достоинство и пользу виноградной лозы, тот человек, — говорил Амин-и Бухари. — Поцелуйте руку того, кто сажает виноградную лозу!» А мы! Дубьем и каменьями этого ублюдка Мерлина! Пусть знает, что зверство наказывается!

Тут он повернулся к толпе и крикнул:

— Эй, вот он идет сюда!.. А ну-ка, пойдем внушим ему! Эй, начальник, земля наша! Отдай нам ее. Она пропитана потом и кровью наших отцов. Возьми с нас деньги, но не трогай землю.

— Разойдись! Стрелять буду! — сорванным хриплым голосом крикнул Сергей Карлович. Щегольской его китель с золотыми пуговицами был заляпан грязью, элегантная фуражка с белым верхом помята.

— Разойдись!

Рядом с приставом ехал в шубе, несмотря на летнее время, то ли помещик, то ли сам волостной.

В изорванном чапане, который с величайшим достоинством наверняка носил бы наставник самого почтенного ордена нищенствующих дервишей, Георгий Иванович не выделялся из толпы несчастных, обреченных на изгнание, на ссылку и на каторгу, ждавших только команды, чтобы двинуться в скорбный путь.

— Что вы здесь делаете?! — спросил доктор. — Вы сумасшедший!

— Бельмейман, — ответил Георгий Иванович, — русча бельмейман. Русски… не понимаем.

И он, озорно подмигнув, заговорил по-узбекски, да еще с казахским акцентом:

— В сердце у меня огонь… Пламя сжигает мне внутренности, когда