Дервиш света - Михаил Иванович Шевердин

Из-за каменной оградки выглядывала уже знакомая Георгию Ивановичу бородатая физиономия ишана хаджиахрарского Махмуда-хаджи. Не раз он видел этого ишана издали и всегда поражался его благообразию.

Это он, ишан Махмуд-хаджи, оказывается, не глядя, швырнул через ограду старую рукописную книгу и теперь ошалело глядел на поднимавшегося из листков бумаги человека в дервишеской одежде. К чести ишана, он не поднял крика, хоть и изрядно напугался.

Опираясь на посох, он вглядывался в лицо Георгию Ивановичу:

— Кто же спит в могиле? О-ох! Теперь я вижу, кто ты.

Не совсем успокоительно прозвучало это утверждение. А то, что дальше говорил почтенный ишан, вызвало беспокойство.

— Ты странник, мусафир. Давно я приметил тебя. Почему не заходишь в нашу обитель? Наша ханака — отличное успокоительное место для странников, не имеющих дома. Знаю, ты захаживаешь часто к сандуксозу Ибрагиму. Умелый мастер своего дела, богобоязненный, мудрый. Одно огорчительно — он, раб аллаха, ничтожный ремесленник, якшается с ничтожными людишками, поднимающими голос против бога и достойных людей. А ты, дервиш пророка, кладезь знаний, читаешь старые книги. Знакомство с такими, как ты, знающими писание, не для подлых и невежд.

Он повернулся, чтобы идти. Густая борода и длинные волосы делали Георгия Ивановича похожим на странствующего дервиша — каландара. Наружность его ввела ишана в заблуждение.

Но тут ишан остановился и обернулся:

— Воистину, послушай мое слово. Человек ты нездешний, и тебя могут обидеть. Ищи прибежище не у сандуксоза, а у нас — в ишанском доме. Место у нас найдется. Непочтительно, неуважительно сын Ибрагима-сандуксоза Шамси говорит о всевышнем, без должного смирения… Кто научил его читать? Мы! А он смеет вольно говорить при людях о священном коране пророка нашего, превосходнейшего из пророков, избранника, принесшего правоверным слово божие. И через кого — через безусого Шамси в семейство сандуксоза проникает дух безверия. И сам черноногий ремесленник с тешой в руке… Нет! Не иначе он, сам плохой мусульманин, слушает, как сын его недостойно колотит своим поганым языком имя бога.

Ишан снова принялся уговаривать странника пожаловать в ишанское подворье. Он соблазнял Георгия Ивановича книгами, которых у него имелось немало.

Ишан хаджиахрарский слыл не только у себя в Кызыл-Кургане, но и во всем Самарканде единственным в своем роде знатоком книг, обладателем, пожалуй, уникальной библиотеки старинных рукописей. Знал об этом Георгий Иванович со слов Шамси.

Соблазн был велик. Ужасно хотелось взглянуть на раритеты и особенно на некий трактат «О горных недрах», про который словно невзначай помянул, и притом не раз, почтенный ишан.

Глубоко поклонившись, Георгий Иванович, как и подобает страннику, зашагал прочь, чувствуя на себе пытливый взгляд настоятеля мечети, хранителя мазара.

«Почему он вздумал хвастаться мне трактатом «О горных недрах»? Теперь он не отвяжется, а впрочем, на книги не мешает посмотреть».

Однако заманчивое знакомство чуть не сорвалось. Через два дня по тонущей в пыли улочке Кызыл-Кургана, мимо мавзолея, мимо чайханы, сада сандуксоза Ибрагима и дальше в сторону базарчика взад-вперед фланировал настоящий миршаб — полицейский в серой каракулевой шапке с кокардой, в коломянковом мундире, с кобурой на боку и с шашкой-«селедкой» на другом.

Он щеголял великолепными усами с подусниками. Без конца стряхивал с лаковых сапог специально припасенной чистой тряпочкой пыль и время от времени заходил в чайхану попить чайку в окружении аксакалов, но ни о чем не спрашивал.

Махаллинские мальчуганы в восторге от «тамоши» — зрелища — часами ходили следом за полицейским, глазели на его шашку, усы, лаковые сапоги.

Сыновья доктора, встретив как-то величественного стража порядка, мгновенно сочинили о нем и напевали дразнилку:

Миршаб, шаб, шаб!

Когти острые! Зубы желтые!

Усы барса, клыки кабана!

Но полицейский воображал себя таким великим и важным, что не соблаговолил уделить внимания безусым нахалам. Очевидно, полицейский получил приказ самого пристава не спускать глаз с кладбища и с могилы книг.

Но не прошло и недели, как зрелище исчезло. Миршаб с «барсовыми усами и кабаньими клыками» перестал появляться.

Сам ишан теперь частенько и утром и вечером восседал на высоком айване мечети. Ишан ждал появления дервиша, озирая окрестности своими диковатыми с прожелтью глазами беркута.

А Георгий Иванович после того, как опасность миновала, зачастил на мазар.

Теперь он выбирался из своего тайного пещерного убежища и пробирался под прикрытием долгих слепых дувалов и густых низких крон карагачей в мехмонхану к ишану и засиживался там часто до темноты и оставался ночевать. Обнаружив в Георгии Ивановиче шаркшиноса — востоковеда, ишан находил наслаждение в долгих беседах с ним — фалсафадоном, то есть философом. До поздней ночи они вели с пиалой чая в руке споры. Георгий Иванович вел себя просто дерзко, не опасаясь жандармов и прочих блюстителей порядка.

Но в том-то и дело, что Георгий Иванович на самом деле поступал предусмотрительно и расчетливо. Он знал, что в Туркестанском генерал-губернаторстве мусульманская церковь отделена от государства и не входит в юрисдикцию администрации колонии. Ни чиновники, ни полиция не вмешивались в дела исламского духовенства, а потому ишан Махмуд-ходжа сделался не только единомышленником — в вопросе книголюбия, — но и покровителем Георгия Ивановича, и нешуточным покровителем.

Самаркандская охранка плохо знала, что делалось в махаллях старого города, а уж тем более в ишанском подворье Хаджи Ахрара. И даже когда через годы просочились сведения о некоем беглом каторжнике по кличке Геолог, жандармское отделение не слишком торопилось отождествить дервиша, нашедшего общий язык с могущественным ишаном, с революционером.

Естественно, что племя «последних из могикан» ничего подобного и не представляло. «Индейцы» продолжали свои походы по «тропе мира и войны», к Ибрагиму-сандуксозу, в мазанку, что одиноко приютилась над обрывом в Даргомском каньоне. Они так любили под вечер отдохнуть от дневной беготни у дымного очага, поболтать с сандуксозом Ибрагимом, посмотреть на его мужественное, загорелое лицо, обрамленное черными как смоль висячими усами, в полном согласии с «рисалей» — цеховым уставом сандукчей. Обычай предписывал им быть «муйлоу», то есть усатыми.

Ребята тоже пощипывали верхнюю губу, ища бесплодно и намек на растительность, и упивались рассказами о таинственном джинне древнего канала Даргом, о принцессе — Белой змее, плещущейся на рассвете в ледяных струях канала. А порой о сибирской, беспросветной тайге и «славном море, священном Байкале», ибо частенько тут же на цветной кошме восседал и Георгий Иванович.

С ним мальчишки разучивали песню:

Птица не цепляется за ветку.

Птица устремляется за бурей.

Никогда они не слышали — ни раньше, ни позже — этой песни.

Все казалось таинственным и