Ingratitude. Предыстория Легенды - Иван Бернар

осушил чашу. Его передернуло, по пищеводу прокатился снизу вверх резкий спазм, но инквизитор справился с собой, задержал дыхание, затем аккуратно выдохнул и вернул пустой сосуд.

– С детства ненавижу собак. Что это было? – произнес он севшим голосом.

– Бальзам, святой отец. Лекарственная настойка на альпийских травах.

– С детства ненавижу Альпы, – инквизитора еще раз передернуло, он помотал головой, совсем по-собачьи, и в его взгляде неожиданно появилось нечто человеческое. Краска вернулась к лицу, он откашлялся, судорожно сглотнул и огляделся по сторонам, как будто удивляясь, куда это он попал. Настоятель и собака за всё время не сдвинулись с места и в четыре глаза продолжали смотреть на него снизу вверх, сидя на полу.

– Ну, что будем делать дальше? – как-то даже весело спросил инквизитор, картинно обращаясь ко всем присутствующим. – Нападение на представителя Святой Инквизиции при исполнении возложенной на него миссии, натравливание собаки, нанесение увечья… – он покосился на перевязь. – Хуже этого может быть только… – он задумался, пощелкал пальцами здоровой руки. – Да ничего не может быть хуже. Впрочем, и обвиняемым терять уже нечего. Парой пыток больше, парой меньше, только и всего, – инквизитор как-то совсем уж несолидно хихикнул. Видимо, монастырская настойка начала своё действие. Вдруг он встряхнулся, выпрямился, стал даже выше, во взгляде сверкнул давешний металл. – Не пугайтесь. Барр де Монтре никогда не опустится до сведения личных счетов средствами правосудия. Вы получите ровно то, что вам причитается. Ты и твоя собака. Не больше, но и не меньше. Тому порукой моё имя и доверие Папы Климента VIII. А сейчас я хочу отдохнуть. Я изменил решение: мы выезжаем завтра на рассвете на перевал Гранд Сен-Бернар. Там, в приюте, я сам изучу книгу регистрации так называемых спасенных, чтобы воочию убедиться в том, что большинство из них – еретики. Более того, учитывая тяжесть совершенного преступления, я самолично доставлю её и арестованного в Рим для проведения более доскональной сверки. Так что приготовьте мулов. Ты, – инквизитор кивнул отцу Леграну, – сам будешь управляться со своим чудовищем, пока мы не прибудем на место. К несчастью, мне приказано доставить вас обоих. Отправляйтесь под замок до завтра, и лучше бы тебе сделать так, чтобы с вами больше не было хлопот. И налейте мне еще этого дьявольского зелья!

С этими словами Барр де Монтре опрокинул в себя моментально поднесенную ему вновь наполненную чашу, крякнул и пошел к выходу. Надо заметить, что походка его была уже не столь чеканной, как до заседания.

2

Процессия ползла по ущелью, медленно, но верно поднимаясь к перевалу по дороге Виа Франчиджена. Дороги в полном смысле слова здесь уже не было: широкая тропа, проложенная еще римскими легионерами и за многие годы расчищенная от крупных камней трудолюбивыми монахами, прихотливо вилась по склону, то прижимаясь к скалам, то делая петли в более пологих местах. Проехать по ней в повозке можно только летом, да и то с большим трудом. Мулы – животные неторопливые. Они могут идти непрерывно много часов подряд, но делать это будут медленно. Да и куда им спешить. Ни у них, ни у четверых человек в повозке, ни у собаки, понуро бредущей вслед на длинной цепи, двигаться быстрее желания не было. Хотя, один из путешественников все же проявлял признаки нетерпения. Бережно придерживая здоровой рукой больную, закованную в деревянный лубок, он вглядывался вперед, тщась за каждым новым перегибом серпантина разглядеть, наконец, приют, в котором можно будет отдохнуть от изнурительной, ноющей боли в искалеченной руке, усиленной нескончаемой тряской. Действие бальзама давно закончилось, де Монтре, а это был он, сидел бледный и злой на весь белый свет, в особенности на злополучную псину, неведомо зачем потребовавшуюся живьем пославшему его прелату, кардиналу-префекту Апостольской Сигнатуры правосудия. Дело было явно политическим, судя по высоким заинтересованным персонам, это он понимал, но всех подробностей и скрытых пружин, приводящих в действие хорошо смазанные и отточенные шестерни машины Святой инквизиции, де Монтре не знал и не хотел знать. Было очевидно, что отец Легран кому-то очень помешал, что этому «кому-то» необходимо взять под свой контроль стратегический перевал, посадив в монастырь своего настоятеля. Рано или поздно перемирие между Папой и реформаторами закончится, окончательного примирения не будет и не может быть. Грядут серьезные события, и эта перестановка является, по всей видимости, частью многоходовой партии, предваряющей новый виток войны. Ему, де Монтре, выпало разыграть весь этот спектакль, в который так некстати вмешалась дурацкая собака. И теперь вместо того, чтобы наслаждаться видами альпийских лугов, он вынужден всю дорогу страдать от боли. Остается надеяться, что в приюте найдется еще бальзам, так облегчивший ему жизнь этой ночью. Монахи в Мартиньи то ли не догадались, то ли умышленно не предложили ему взять с собой бутылочку, а ему гордость не позволила попросить самому, теперь приходится терпеть. Перегиб сменялся перегибом, поворот следовал за поворотом, а перевал с вожделенным приютом все не открывался. Близился вечер. Инквизитору уже казалось, что они будут вечно так трястись в повозке по каменистой тропе и это есть его кара за неведомо какое прегрешение, но он не понимал, за какое, и все силился понять и не мог и, вопреки пульсирующей боли, начал даже как-то задремывать и сквозь неожиданную спасительную истому почувствовал, как расплывается перед глазами чистейший горный воздух, размываются силуэты гор, и в этом мареве непонятно почему возникает само собой и звучит рефреном одно только слово – «неблагодарность»…

– Причем здесь неблагодарность? – еще успел подумать он, прежде чем провалиться в забытье окончательно.

Все произошло мгновенно.

В тот самый момент, когда повозка пробиралась по узкому карнизу под нависающей скалой, раздался раскатистый грохот, как будто где-то недалеко ударила молния, и мир взорвался, разлетелся, раскололся на миллион осколков, несущих боль и смерть всему живому.

Де Монтре не успел ничего понять, не успел даже до конца очнуться от своей дремы, когда ярчайшая вспышка боли вновь погрузила его в беспамятство, на какое-то время вовсе избавив от всяческих страданий.

Однако вскоре боль вернулась. И была она невыносимой.

Де Монтре хотелось кричать, долго, протяжно, по-звериному, но воздуха в легких не осталось, а вдохнуть его не было никакой возможности, он лишь молча открывал и закрывал рот, как рыба, вытащенная на берег, мысленно считая секунды, оставшиеся до смерти от удушья. Наконец мало-помалу избитое тело послушалось его безмолвного вопля, и он смог, сделав судорожный вдох, издать слабый крик, некстати напомнивший ему самому первый крик новорожденного. Инквизитор кое-как отдышался и попытался открыть глаза. Это получилось не сразу. Даже движение век сопровождалось болью. Боль завладела всем телом, каждой его клеточкой.