Ingratitude. Предыстория Легенды - Иван Бернар

Иван Бернар

Ingratitude. Предыстория Легенды

/Ingratitude – неблагодарность (фр.)/

Пролог

– Папа, смотри: собачка!

– Это не просто собачка, сынок. Это Барри, знаменитый на весь мир пес-спасатель породы сенбернар.

– А он что делает? Мальчика катает?

– Видишь, он выкопал маленького мальчика из-под снега в метель и несет домой. Очень умный и добрый пес. И за это люди ему поставили такой памятник.

– А что тут написано?

– «Он спас сорок человек, но был убит, спасая сорок первого».

– А почему? Почему убит, за что?

– Легенда гласит, что человек, которого он нашел под снегом, испугался, решил, что это волк и он хочет его съесть. И ранил Барри. Барри сумел дойти до людей, люди по его следам нашли этого человека и спасли его. Но Барри умер.

– Но это нечестно!

– Это грустная история, малыш. История о человеческой неблагодарности и собачьей преданности… Произошла она в девятнадцатом веке, двести лет назад. Хотя с тех пор люди мало изменились. Пойдем, мама ждет. Нам еще надо успеть сегодня на Эйфелеву башню. Да, неблагодарность. Неблагодарность…

1

Как же это было давно… В некотором царстве, в некотором государстве жил да был старый-престарый пес. Говоря по правде, жил он в аккурат на границе между двумя государствами, которые и царствами-то вовсе не были, в том смысле, что правили ими совсем не цари, но такие нюансы его до поры до времени не касались. Всю жизнь он прожил в горах, где служил людям по мере своих собачьих сил: спасал в снежные бураны, находил под лавинами, согревал своим теплом, а то и вывозил на себе до приюта. Не было буранов – помогал пасти овец, отгонял от них по ночам голодных волков. Не было волков – нянчил ребятишек и катал их на своей спине. В общем, собачья жизнь его прошла вполне достойно, и доживал он её в почете и спокойствии, на заслуженном отдыхе, в долине, окруженный людской заботой.

История эта произошла с ним на закате собачьего века, когда мощные в прошлом лапы уже не так уверенно держали массивное тело, но голова, уже поседевшая на скулах, всё еще сохраняла ясность и живость мысли.

Как-то тихим ранним утром, перед самым рассветом погожего августовского дня одна тысяча шестьсот второго года, когда большинство обитателей монастыря ордена Августинцев в швейцарском городке Мартиньи еще имели полное право пребывать в объятиях Морфея, дверь во двор приоткрылась, и на улицу вышел сам настоятель отец Легран, такой же старый, по людским, разумеется, меркам. Бернар, а пса по странному стечению обстоятельств звали именно так, приподнял голову и вопросительно посмотрел на вошедшего.

– Что, старина, тоже не спится? Чувствуешь беду… Ты всегда чувствуешь. Да, брат, дожили. Это похлеще любой непогоды будет, уж ты мне поверь. Придется нам с тобой, видать, на старость лет позор принять, да теперь уж ничего не поделать. Не моя вина и не твоя. Я от тебя не отрекусь и добром на мерзкое дело не пойду. А там посмотрим. Посмотрим…

С этими словами настоятель погладил пса и зашаркал к монастырским воротам, где принялся распекать нерадивого молодого монаха, задремавшего в карауле.

Озадаченный Бернар беды вовсе не чувствовал. Поразмыслив некоторое время над словами отца Леграна, он сумел лишь понять, что назревают какие-то неприятности и исходят они от других людей, а не от плохой погоды. Что за мерзкое дело и как оно с ним связано, можно было только догадываться. Не склонный к длительной рефлексии пес решил в конце концов предоставить событиям возможность развиваться и посмотреть, что будет дальше.

Ждать пришлось недолго. Уже к полудню в монастырские ворота въехала карета, запряженная четверкой хороших лошадей. Гостей ждали с заметным подобострастием, с утра спешно и как-то нервно выметая и без того метеный-переметенный двор, приводя в порядок цветы на клумбах. Бернара вместе с еще двумя монастырскими собаками взяли на цепь, что случалось совсем уж нечасто и было крайне неприятно. Гости, двое мужчин в черно-белых монашеских одеяниях, несколько отличных покроем от привычных темно-коричневых, не спеша проследовали в трапезную. Их сопровождали еще двое приезжих, крупных как на подбор монахов в таких же черных плащах поверх белых туник. Настоятель и его помощники шли на почтительном расстоянии. По всему, приехало какое-то начальство.

Лошадей распрягли, карету откатили, и двор принял обычный вид, но в воздухе отчетливо висела тревога и напряженность ожидания. Время от времени открытое пространство торопливо пересекал кто-нибудь из монахов, двигаясь с непривычной поспешностью, видимо, торопясь выполнить поручения прибывших. Все передвижения так или иначе затрагивали трапезную, в которой расположились приехавшие. Вот из неё вышел казначей брат Мозес и вскоре вернулся, нагруженный какими-то свитками и с толстой книгой под мышкой. Прошло порядочно времени, пока наконец не появился молодой монах Корнелий, молча, не глядя на насторожившегося пса, подошел к Бернару, отстегнул цепь и повел собаку за ошейник. Стало ясно, что наступает решающий момент. Бернар никогда не заходил в трапезную до этих пор, как, впрочем, и другие собаки, и сам факт нарушения табу уже не предвещал ничего хорошего.

– Это и есть та самая собака?

Вопрос старшего из двух прибывших был явно риторическим. Присутствующие лишь склонили головы в знак подтверждения того, что привели ту самую собаку.

Воцарилась длительная пауза, в ходе которой все смотрели на Бернара, а он, не будучи обременен человеческим этикетом, коротко глянул в глаза важному гостю и чуть шевельнул хвостом.

Гость же, напротив, пристально разглядывал пса, просвечивая его цепким взглядом инквизитора, каковым он и являлся по должности, по призванию, по образу мысли и действия.

– Сколько, вы сказали, он спас человек?

– За десять лет сорок девять, святой отец. Большей частью мужчины, но есть несколько женщин и даже дети…

Остановив жестом руки говорящего, человек в необычной монашеской одежде вышел из-за стола. Он медленно прошел на середину зала, подошел к стоящему неподвижно псу и присел на корточки. Теперь, когда пронзительные глаза его оказались так близко и смотрели в упор, Бернар почувствовал на себе всю силу этого странного визитера. Секунду он колебался: отвести ли взгляд, как подобает собаке при встрече с человеком, либо смотреть в глаза, принимая вызов и отвечая на него. Он выбрал нечто среднее: взгляда не отвел, но постарался придать ему как можно более спокойный характер, пару раз ударил хвостом по полу и даже коротко зевнул под конец этой игры в гляделки, как бы давая понять, что никакой агрессивности от него ждать не следует.

Инквизитора, однако, агрессивность собаки никак не беспокоила. Его беспокоило нечто другое, какой-то невысказанный вопрос, который Бернар не мог угадать, но отчетливо ощущал своим собачьим чутьем. Приезжий встал, выпрямился, неспешно развернулся и ушел на свое место за большим трапезным столом, стоявшим особняком