Приглашение в школу (сборник) - Константин Строев

В один из таких моментов в аудиторию ворвался разъярённый заместитель начальника училища, очень крутой офицер, о строгости которого ходили легенды. Громовым голосом он приказал всем выметаться на улицу, где заставил нас маршировать, требуя всё большего и большего усердия в этой строевой подготовке. Скоро ему самому, видно, это занятие надоело, а мы, не слыша команду остановиться и не подозревая, что грозный начальник, забыв о нас, пошёл своей дорогой, всё шли и шли, с остервенением отбивая строевой шаг, пока не наткнулись на какой-то забор. Но зато все очень разогрелись!

Так жизнь в Мензелинске текла примерно до начала марта, когда случился малопонятный поворот в нашей судьбе: весь наш взвод целиком отчислили из училища и направили под Москву, в Орехово-Зуево, на формирование “курсантской бригады”.

После сверхрегламентированного распорядка в училище пеший переход километров на пятьдесят до железнодорожной станции Агрыз был преодолён в бодром и даже весёлом настроении. Этому способствовали и припекающее мартовское солнышко, и отсутствие винтовки и прочей амуниции, с которой мы расстались в училище, и радушный приём в татарских деревнях, где нам приходилось останавливаться. Из Агрыза мы не спеша катились в течение примерно недели до Москвы в “телячьем” вагоне. Однако после недолгого пребывания в Орехово-Зуеве нашу группу вдруг снова посадили в теплушку и повезли обратно в Агрыз. Оказывается, формирование курсантской бригады не состоялось. Из Агрыза же, даже не высаживая из обжитого вагона, нас опять повезли в Москву. Уже в пути мы узнали, что училище возвращается на свои основные квартиры. Там нас вновь зачислили в училище, и потекли опять курсантские будни. Поговаривали, что нам предстоит обучение не по сокращённой, как было принято во время войны, а по полной программе мирного времени. Видно, высшее командование уже посчитало, что после военного успеха под Москвой нам уже обеспечена скорая победа в войне и пора думать о мирном времени. Но впереди нас ждало ещё много неожиданностей и горьких разочарований…

…Я окинул взглядом притихший класс, терпеливо пережидающий минутную паузу, пока в моём мозгу проносились картины более чем шестидесятилетней давности. Казалось, что мои юные слушатели вместе со мной окунулись в давно прошедшее время. Так хотелось бы верить в это, чтобы ошибки и заблуждения моего поколения не повторили вступающие в самостоятельную жизнь молодые граждане России. Но властный звонок с урока неумолимо возвращает нас в сегодняшний день.

Памятный полёт

Недавно по семейным обстоятельствам мне пришлось изменить своему осёдлому образу жизни и лететь по одному из внутрироссийских маршрутов. Моим соседом в авиалайнере оказался молодой человек с забинтованной головой и повреждённой, по-видимому, ногой, так как в руках у него был костыль. Устроившись в комфортабельном авиационном кресле, я поинтересовался у него, где его так “поцарапало”, как на войне. Но мой попутчик оказался неразговорчивым и на мой вопрос только угрюмо заметил, что давно было бы уместным забыть это “как”, намекая на то, что он ранения получил в результате какого-то вооружённого конфликта.

Через пару минут после взлёта земля в иллюминаторе уже скрылась за плотной пеленой белесых облаков и сосредоточить внимание в полёте стало решительно не на чем. Учитывая настроение моего соседа, я не пытался больше завязать разговор и полностью отдался своим непроизвольно набегающим мыслям. Вид покалеченного попутчика оживил в памяти эпизоды из моей далёкой молодости, когда вот так же, с забинтованной головой мне пришлось мыкаться по путям-дорогам, правда – фронтовым.

Шёл март 1943 года. Предпринятое в начале года наступление на центральных фронтах начинало уже выдыхаться. Немец огрызался и контратаковал. Было много раненых. Армейские и фронтовые госпитали, не успев полностью перебазироваться на новое место, мгновенно заполнялись пациентами ещё до прибытия основного медперсонала.

Именно в такой госпиталь, развёрнутый наспех в здании какого-то бывшего учебного заведения в центре Курска, привезли одной из первых нашу группу раненых. Поместили нас на первом этаже, что оказалось очень неудобным, так как завтраки и обеды, которые пока немногочисленный персонал начинал разносить с верхних этажей, доходили до нас с опозданием в несколько часов, а к тому времени, когда нам приносили ужин, мы вообще уже спали, и “сердобольные” санитарки “стеснялись” нас будить.

Уловив эту особенность и пользуясь преимуществом “ходячего”, – а ранение у меня было в нижнюю челюсть, – я решил перебраться повыше этажом, благо никакой регистрации мы не проходили, никто нас не осматривал, не перевязывал, не лечил. Но не тут-то было! Во всех помещениях раненые лежали на полу на соломе, покрытой плащ-палатками, так плотно, что пристроиться где-нибудь не было никакой возможности. Я уже обошёл не один этаж по полутёмным коридорам, еле-еле освещённым с приближением ночи чадящими коптилками, но так и не мог найти себе пристанище. Наконец, уже теряя всякую надежду, я заглянул в очередную дверь и увидел в комнате, кроме плотно лежащих на полу тел в серо-рыжих шинелях, сливающихся в однородную массу, кое-где нарушаемую белыми повязками с кровавыми подтёками, женщину в белом халате, которая что-то писала при свете коптилки за приютившимся у окна небольшим столиком. Кончив писать, она подняла голову и спросила: “Больше никого нет, всех записала?”

– Нет, я – ещё! – подал я наугад голос и назвал свою фамилию. Записав необходимые данные обо мне, женщина удалилась, а мне ничего не оставалось, как правдами и неправдами устраиваться в этой комнате, в которой, как я понял, теперь был прописан на законных основаниях. Потеснив, насколько это было возможно, лежащих, я кое-как устроился полулёжа у самой двери.

Неудобное положение да растревоженная за день, давно не перевязывавшаяся рана не располагали ко сну. Немного знобило. В отяжелевшей гудящей голове проносились картины недавнего прошлого. Вот всплыл в памяти день отправления нашей группы новобранцев из Москвы. Солнечное летнее утро. Наш поезд с обычными пассажирскими вагонами на фоне знакомого с детства силуэта Казанского вокзала. Взволнованные лица провожающих и среди них отец, прикладывающий к глазам носовой платок и силящийся ещё сказать на прощание вслед увозящему меня поезду что-то чуть ли не самое важное, но что я уже не слышу…

Ноет шея – там застрял осколок, пробороздивший нижнюю челюсть.

Опять нахлынули какие-то видения. Перед глазами бесконечное число шатающихся спин в солдатских шинелях. Мы идём и идём. И нет конца нашему движению. Ветер несёт снег в наши лица, слепит глаза. Ноги вязнут в снегу и с трудом двигают наши тела вперёд, на запад, к фронту. Солдаты из южных республик (ими в основном укомплектована наша часть) падают, как снопы, в снег направо и налево от вытянувшейся в бесконечную ленту процессии, но те, которые держатся на ногах, идут, идут…

Картина изнурительного марша сменяется вдруг искрящимся от снега белым полем. Вдали на возвышающейся гряде чуть заметные домики деревни – там противник. Это и есть цель нашего похода. Сегодня утром – наступление. Какая-то медвежья лапа огрела меня по правой щеке. Кровь! Где-то надо зажать сосуд, чтобы не потерять много крови. Вроде, так учили? Но где, где? …Ноет шея, ноет шея…

И тут я проснулся! Оказывается, я всё же спал и картины недавнего прошлого видел уже во сне. Тусклый свет зимнего утра слабо пробивался в широкое окно из-под приподнятых маскировочных штор. В комнате царило оживление. Через меня, растянувшегося у самого входа, бесцеремонно перешагивали куда-то торопившиеся фигуры в солдатских шинелях. Медицинская сестра выкрикивала чьи-то фамилии. К моему удивлению, я услышал и свою фамилию и машинально отозвался.

– Это на эвакуацию вызывают “ходячих”, – пояснил мне, заметив мой недоумённый взгляд, рядом сидящий солдат с забинтованной рукой, неестественно торчащей из-под накинутой на одно плечо шинели.

Вскоре, действительно, последовала команда выходить на улицу всем, кого вызывала сестра. Во дворе госпиталя нам приказали забираться в открытые грузовики и, когда мы, помогая друг другу, набились в совершенно не приспособленные для перевозки людей кузова, куда-то повезли по безлюдным в ранний час улицам Курска. Вот и вокзал. Но грузовики мчат дальше. Вскоре среди ровного заснеженного поля показалось несколько самолётов – транспортных “дугласов”, – к которым уверенно подкатил вёзший нас грузовик. “Быстро, быстро выбирайтесь!” – торопила сопровождавшая нас медицинская сестра.

А торопиться, действительно, было нужно. Послышалась дробь пулемётных очередей, и один стоявший поблизости самолёт вспыхнул. Тут только мы увидели в небе два немецких истребителя, с хорошо заметными крестами на крыльях. Завершив обстрел, они заходили для повторной атаки. Так же быстро, поминутно посматривая вверх, мы забрались по шаткой стремянке внутрь самолёта. Пилоты захлопнули с треском люк и, приказав нам всем лечь на пол, прогромыхали в своей лётной амуниции в носовой отсек. Мотор взвыл, и самолёт, подпрыгивая на неровностях, покатил по заснеженному полю аэродрома. Потом тряска прекратилась, и мы полетели. Не успел самолёт набрать высоту, как вновь зазвучали пулемётные очереди. Один из членов экипажа стремглав выскочил из носового отсека, вскочил на валявшийся в центре фюзеляжа ящик из-под какого-то военного снаряжения и, всунув голову в проделанное сверху в корпусе самолёта круглое отверстие, начал садить из укреплённого на турели пулемёта. Мы все – покалеченные пассажиры – лежали ничком на полу и безропотно ждали своей участи. Вскоре, однако, пальба прекратилась. Самолёт, слегка подрагивая, продолжал полёт, а мы, немного осмелев, начали осваиваться в непривычной обстановке.