Приглашение в школу (сборник) - Константин Строев

Тут на меня свалилось ещё одно испытание: разболелись у меня дёсны. Стоматит, как признал врач местной поликлиники. Не мог я ни говорить, ни есть нормально. И вот в таком бедственном состоянии пришлось мне продолжать поход. Предстояло пешком пройти ещё километров сто до цели нашего путешествия – города Мензелинск.

Был морозный ясный день, когда наша колонна, быстро миновав немногочисленные улицы города, вытянулась в открытое заснеженное поле, освещённое багровым светом заходящего солнца, почему-то марш начался во второй половине дня. Я, несмотря на свою хворость, шёл вместе со всеми в строю. Но постепенно моё систематическое недоедание в последние дни всё больше и больше давало о себе знать. Ноги двигались с трудом по снежному насту, и я начал отставать. Вскоре я уже плёлся в хвосте колонны, уцепившись руками за последнюю повозку обоза. Уж и не знаю, как я добрался до деревни, в которой был назначен ночлег.

В избе, где мне пришлось ночевать, хозяйка, узнав о моей болезни, объяснила всё отсутствием витаминов в нашем солдатском рационе. Она натёрла несколько мисок моркови, лука, свёклы и не успокоилась, пока я это всё не съел, преодолевая сильнейшую боль в своих кровоточащих дёснах.

На следующее утро оказалось, что, кроме меня, было ещё несколько больных, в том числе один лейтенант, командир взвода. Он поморозил себе ноги, гарцуя во время перехода верхом на коне. Поэтому командование договорилось с жителями деревни о выделении нескольких санных упряжек для перевозки болящих до следующего ночлега. Впрочем, эта процедура повторялась уже потом после каждой ночёвки до тех пор, пока, по указанию комбата, нашим фельдшером не была проведена ревизия всех, так сказать, “недомогавших”, – а их к тому времени набралось значительное количество. В результате почти всю “санную” компанию поставили в строй. Но к тому времени стоматит мой прошёл. В Мензелинск я вступил в строю вместе со всеми.

Зима 1941–1942 годов в Татарии была очень холодная. Морозы достигали сорока и более градусов, и вся наша жизнь в Мензелинске была связана с преодолением холода. Правда, в казармах с трёхэтажными нарами в заброшенном пивном заводе, где разместили курсантов, было терпимо. Там регулярно топили печи, да и плотность заселения помещений не позволяла нам замёрзнуть. Но на полевые занятия мы выходили, как на экзекуцию. В карауле, выходя на пост, надевали на себя всё, что было из одёжи, под шинель наворачивали одеяло, так как полагающихся по такому случаю овчинных тулупов не было – их везли из Москвы по железной дороге, и они застряли в пути. На посту часовой выдерживал не более получаса и прибегал в караульное помещение весь белый от инея, как Дед Мороз.

Но, несмотря на мороз, мы всегда были рады, когда нас посылали на лесопилку за досками, необходимыми для обустройства занимаемых нами помещений. Обычно выделенная группа курсантов отправлялась на лесопилку километров за пять от нашего расположения поздно вечером. Там мы должны были каждый взять по одной шестиметровой доске и тащить её на себе в училище. Вся привлекательность этой повинности заключалась в том, что курсанты, придя на лесопилку, имели возможность нелегально забежать в близлежащие дома к татарам, за деньги или за какую-нибудь носильную вещь, ещё сохранившуюся в вещмешках с гражданки, получить какое-то количество молока и тут же его выпить.

Обычно в татарскую избу набивалось человек пять курсантов. Расположившись тесной группкой вокруг раскалённой чугунной печурки, все терпеливо ожидали, когда хозяин, пожилой татарин, растопит в большой металлической посудине принесённые откуда-то снаружи плоские диски замороженного впрок молока. Растопленное молоко торжественно разливалось по разнокалиберным посудинам, и каждый выпивал свою порцию. Процедура могла повторяться несколько раз, в зависимости от величины платы за доставляемое удовольствие. Татары не скупились, и обратный путь преодолевался с большим трудом не столько от тяжести доски, которую тащили волоком, сколько от распиравшего желудок молока.

Конечно, популярность этого вида трудовой повинности объяснялась тем, что мы вечно были голодные: выдаваемая нам утром на весь день пайка чёрного хлеба съедалась очень часто почти целиком ещё до обеда. Проглотив тощенький обед, мы с завистью поглядывали на Зайончковского. Ему, как главному печнику, и здесь вмазывавшему котлы на кухне, повара подчас давали “добавку”. А для того чтобы не пропустить, когда повара расщедрятся, Зайончковский всегда за отворотом бушлата на груди носил алюминиевую миску. Как только услышит возглас кого-либо из поваров: “Кому добавку?” – так сразу и выхватывает эту миску из-за пазухи. Был он крупным мужчиной, выше всех нас ростом, и, конечно, если мы были вечно голодны, то ему и подавно скудного тылового пайка не хватало.

После некоторого небольшого периода обустройства на новом месте в училище начались регулярные занятия, многие из них воспринимались нами с неподдельным интересом и вселяли уверенности в том, что мы не зря тут мёрзнем за сотни километров от развернувшейся битвы.

Много полезных сведений давали занятия по топографии. Их вёл мастер своего дела, пожилой грузный полковник. Даже на полевые занятия по этой дисциплине – на такие, например, как движение по компасу по заданному маршруту в ночное время, мы шли с охотой, несмотря на мороз. И часто они заканчивались весёлыми шутками и смехом, когда какая-нибудь группа курсантов, проделав длительный путь по непролазному снегу, как говорится, вся в мыле, в итоге выходила совсем не туда, куда предполагалось.

– Видимо, вам чёрт одну ногу всё время придерживал, вот вы и вышли не туда, – шутил наш полковник-балагур и ставил заблудившимся неудовлетворительную отметку.

Интересны были занятия по подрывному делу. Преподаватель, небольшого роста юркий офицер, на нескольких занятиях рассказав о взрывчатых веществах и прочих взрывных приспособлениях, применяемых в военном деле, научив “вязать” заряды и изготавливать зажигательные трубки из бикфордова шнура и капсюля-детонатора, выводил курсантов в отдалённое заснеженное поле для практических занятий по подрыву этих самых зарядов.

Все мы разбивались на несколько групп по четыре-пять человек. Очередная группа выводилась на “огневой рубеж”, где каждый по команде руководителя должен был поджечь бикфордов шнур собственноручно изготовленного комплекта из тротиловой шашки с зажигательной трубкой и потом, тоже по команде, отходить на предварительно обозначенное безопасное расстояние. Бикфордов шнур использовался такой длины, чтобы взрыв заряда произошёл спустя пятьдесят секунд после его поджигания. Но члены группы, хотя и по команде преподавателя, но всё же не одновременно поджигали шнур. У кого-то он сразу загорался, и самый ловкий вынужден был, ожидая команду на отход, хладнокровно наблюдать, как у его ног дымится зажигательная трубка, неумолимо сокращая время до взрыва, пока другие, менее сноровистые, копаются, роняя на морозе спички, или чертыхаются, безуспешно чиркая коробком.

Наконец преподаватель, отслеживающий время до взрыва, убеждается, что все члены группы справились с поджиганием бикфордова шнура, и даёт команду к отходу. Все – кто бегом, кто степенно, демонстрируя своё хладнокровие, – отходят на безопасное расстояние. Один за другим гремят взрывы, которые обязательно считают, так как невзорвавшийся заряд – это чрезвычайное происшествие, влекущее за собой действительно драматические минуты.

Строевая подготовка, штыковой бой или, например, тактика ведения боя не вызывали в нас никаких положительных эмоций. Проводились они всегда, в любой мороз, только на улице, с личным оружием – винтовками, и единственным нашим желанием на этих занятиях было побыстрее оказаться в тёплом помещении.

Впрочем, занятия в так называемых “аудиториях” тоже имели свою мензелинскую специфику. Располагались “аудитории” в деревянном трёхэтажном здании, которое, хотя и отапливалось, но в нём было ненамного теплее, чем на улице. Поэтому высидеть 45 минут от перерыва до перерыва на каких-нибудь политзанятиях, конечно, в шинелях, шапках-ушанках и рукавицах было тоже делом не из приятных. Зато, как только звучал звонок на перерыв, все срывались со своих мест и начинали дико прыгать, тузить друг друга, разминать свои онемевшие члены, чтобы как-то согреться. Весь промёрзший деревянный “учебный корпус”, как он именовался в расписаниях занятий, ходил ходуном.

В один из таких моментов в аудиторию ворвался разъярённый заместитель начальника училища, очень крутой офицер, о строгости которого ходили легенды. Громовым голосом он приказал всем выметаться на улицу, где заставил нас маршировать, требуя всё большего и большего усердия в этой строевой подготовке. Скоро ему самому, видно, это занятие надоело, а мы, не слыша команду остановиться и не подозревая, что грозный начальник, забыв о нас, пошёл своей дорогой, всё шли и шли, с остервенением отбивая строевой шаг, пока не наткнулись на какой-то забор. Но зато все очень разогрелись!