И повсюду космос. Избранные стихотворения и поэмы - Виктор Александрович Соснора

     поводят антеннами,

     как поводят рогами волы.

Моросит, моросит, моросит.

Поле Марсово!

         Красные зерна гранита!

Поле массового

         процветанья сирени.

Поле майских прогулок

              и павших горнистов.

Поле павших горнистов!

Даже в серые дни не сереет.

Я стою над окном.

    Что? окно или прорубь

    в зазубренной толще

    гранита?

Я стою над огнем.

           Полуночная запятая.

Поле павших горнистов,

поле первых горнистов!

Только первые гибнут,

          последующие – процветают!

Поле павших горнистов!

Я перенимаю ваш горн.

В пронимающий сумрак

промозглой погоды горню:

как бы ни моросило —

не согнется, не сникнет огонь!

Как бы ни моросило —

быть огню!

Быть огню!

Он сияет вовсю,

          он позиций не сдал,

(что бы ни бормотали различные лица,

ссутулив лицо

        с выраженьем резины).

Моросит, как морозит.

Лучи голубого дождя —

голубые лучи восходящего солнца России!

Летний сад

Зима приготовилась к старту.

Земля приготовилась к стуже.

И круг посетителей статуй

все уже, и уже, и уже.

Слоняюсь – последний из крупных

слонов —

      лицезрителей статуй.

А статуи ходят по саду

по кругу,

      по кругу,

           по кругу.

За ними хожу, как умею.

И чувствую вдруг —

            каменею.

Еще разгрызаю окурки,

но рот костенеет кощеем,

картавит едва:

        – Эй, фигуры!

А ну, прекращайте хожденье

немедленным образом!

              Мне ли

не знать вашу каменность, косность.

И все-таки я – каменею.

А статуи —

       ходят и ходят.

Порт

Якоря – коряги, крючья!

Баки – кости мозговые!

Порт!

    У грузчиков горючий

пот,

   пропахший мешковиной.

Пар капустный, как морозный,

над баржами, что в ремонте.

Ежеутренне матросы

совершают выход в море.

Мореходы из Гаваны

бородаты и бодры.

По морям – волнам коварным!

У тебя такой порыв!

Ты от счастья чуть живой,

чуть живой от нежности

к революции чужой,

к бородатым внешностям…

Море!

    В солнечном салюте!

В штормовой крамоле!

Почему ты вышел в люди,

а не вышел в море?

Дворник

Быть грозе!

       И птицы с крыш!

Как перед грозою стриж,

над карнизом низко-низко

дворник наклонился.

Еле-еле гром искрит,

будто перегружен.

Черный дворник!

          Черный стриж!

Фартук белогрудый.

Заметай следы дневных

мусорных разбоев.

Молчаливый мой двойник

по ночной работе.

Мы привычные молчать.

Мамонтам подобны,

утруждаясь по ночам

под началом дома.

Заметай! Тебе не стать,

раз и два и сто раз!

Ты мой сторож!

          Эй, не спать!

Я твой дворник,

          сторож.

Заметай! На все катушки!

Кто устойчив перед?

Мы стучим, как в колотушки,

в черенки лопат и перьев!

– Спите, жители города.

Все спокойно в спящем Ленинграде.

Все спокойно.

Трамваи

Мимо такси —

         на конус фары!

Мимо витрин и мимо фабрик —

гастрономических богинь,

трамваи – красные быки,

бредут —

      стада,

          стада,

             стада.

Крупнорогатый скоп скота.

В ангары! В стойла!

            В тесноте,

чтоб в смазочных маслах потеть,

чтоб каждый грамм копыт крещен

кубичным, гаечным ключом!

Тоску ночную не вмещать —

мычать!

Вожатый важен, как большой:

вращает рулевой вожжой!

Титан —

      трамваи объезжать!

Я ночью не сажусь в трамвай.

Не нужно транспорт обижать.

Хоть ночью —

         обожать трамвай.

У них, быков

        (как убежать

в луга?),

     сумели все отнять.

Не нужно транспорт обижать.

Пусть отдохнет хоть от меня.

Пльсков

Зуб луны из десен туч едва прорезан.

Струи речки —

         это струны! —

                 в три бандуры.

В этом городе прогоном мы,

                 проездом.

Прорезиненные внуки трубадуров.

Днями —

      город, птичьим хором знаменитый.

Вечерами —

        вечеваньем, скобарями.

Помнишь полночь?

Был я – хорозаменитель.

Пел и пел, как мы вплывали с кораблями,

как скорбели на моем горбу батоги,

а купецкие амбарины горели.

Этот город коротал мой дед Баторий,

этот город городил мой дед Корнелий.

Третий дед мой был застенчивый, как мальчик,

по шеям стучал пропоиц костылями.

Иудей был дед.

И, видимо, корчмарщик.

А четвертый дед тевтонец был,

                  эстляндец.

И скакали все мои четыре деда.

Заклинали, чтоб друг друга – на закланье!

И с клинками —

          на воинственное дело —

их скликали —

         кол о кол

               колоколами!

Как сейчас, гляжу:

           под здравственные тосты

развевается топор, звучит веревка.

Слушай, лада,

        я – нелепое потомство.

Четвертованный?

Или учетверенный?

Я на все четыре стороны шагаю?

В четырех углах стою одновременно?

До сей поры

пробираюсь к Шаруканю

на четверике коней —

              попеременно?..

Этот город?

Этот город – разбежаться —

перепрыгнуть,

        налегке,

             не пригибаясь,

этот город

      на одно рукопожатье,

на одно прикосновение губами.

На один вокзал.

А что за временами!

То ли деды, то ль не деды —

                 что запомнишь?

Этот город —

        на одно воспоминанье,

на одно спасибо – городу за