Формула смерти. Издание третье, исправленное и дополненное - Евгений Черносвитов

Работая в домашнем или служебном кабинетах Галанта, я мог часами быть вместе с Иваном Борисовичем, не услышав от него ни слова. Молча, мы часто пили с ним чай. Однажды, как бы мимоходом, он бросил: «Не раздумывай, женись на Наде. Еврейские жены самые удобные жены… В наследство получишь, все, что я смог накопить за жизнь. Не только в СССР!»

Возможно, Иван Борисович относился ко мне тепло. Понять его подлинное отношение было невозможно. Я не женился на Наде, ибо серьезно поссорился с Галантом. На столько, что он мне стал ненавистным. Эта ссора, повторяю, вероятно, и явилась для моей «формулы смерти» судьбоносной. Случилась ссора во время экзамена по психиатрии, который я, естественно, сдавал лично Галанту. Вот как это произошло.

Несмотря на наши неформальные отношения с Галантом, экзамен я сдавал, как все. Вытянул билет. Первый вопрос экзаменационного билета я сейчас не помню. А вот второй – запомнил на всю жизнь. Это был вопрос – «Паранойяльный бред». Психиатрию изучал серьезно. С первого курса, повторяю, будучи в кружке, работал с больными, делал доклады и написал научную студенческую работу по психическим эпидемиям, которая заняла первое место на всесоюзном конкурсе студенческих научных работ. Я получил солидный диплом и 50 рублей премию. Конечно, моим научным руководителем был Галант.

Итак, я начал было отвечать на вопросы своего экзаменационного билета, а Иван Борисович в это время рылся в бумагах, всем своим видом показывая, что меня если и слушает, то краем уха. Два слова я успел сказать по первому вопросу, как он махнул рукой, выплюнув: «Переходите ко второму вопросу!» Я начал рассказывать о паранойяльном бреде, приводя примеры, в том числе и из своей психиатрической практики (6 лет занимаясь в кружке. Я много времени проводил в психиатрической больнице, периодически, подрабатывая там сначала санитаром, потом мед. братом, а после 5 курса – врачом). Иван Борисович слушал меня минут десять, от чего я начал напрягаться, предчувствуя какие-то неприятности. Человек он был непредсказуемый и абсолютно недоступный. Уверяю, что никто и никогда не знал, что творится у него в голове. К примеру, когда были нападки на Илью Эренбурга, инициированные Никитой Хрущевым, один наш студент шестого курса, еврей, написал письмо в ЦК КПСС, в защиту Эренбурга, за что, был, подвергнут публичному суду, в присутствии всех преподавателей и студентов института. Конечно, почти все выступавшие рьяно критиковали студента. Правда, некоторые, пытались как-то смягчить положение вещей, чтобы избежать исключения студента из института. Вдруг выступил Галант. Четким, ясным и твердым голосом (обычно он говорил, даже читая лекции и консультируя больных, шепелявя по-стариковски, невнятно и очень тихо) произнес следующее, что потрясло всех присутствующих своей неожиданностью и окончательно решило судьбу несчастного студента. Иван Борисович сказал; «Эренбург не писатель, а графоман. Хрущев прав. К тому же, Эренбург – сталинский лизоблюд!»

Итак, я рассказываю о паранойяльном бреде и тревожно чувствую, что Иван Борисович напряжен и раздражен. Я прерываю свой ответ, и, стараясь поймать взгляд Галанта, спрашиваю: «Я что-нибудь говорю не так?» И вдруг слышу убийственное: «Все – не так! И чему Вас только учили у нас, на кафедре!» Я остолбенел! И это он говорит мне? Своему лучшему ученику, его преемнику, и будущему зятю? С ума спятил окончательно, старик! В ответ же Галанту произношу: «В чем дело?» «По-вашему, Черносвитов (он впервые и единственный раз произнес мою фамилию) и тот, на кого Вы так внешне похожи (замечу, у меня в те годы было почти портретное сходство с Сергеем Есениным), не был тяжелым больным, параноиком?» Галанта я уважал, но перед Есениным я преклонялся. Я начал открыто и смело защищать своего кумира. Я говорил очень долго, ибо студенты за дверью кабинета начали робко заглядывать, чувствуя, что в кабинете что-то не то. Галант сидел, словно окаменев, и в упор смотрел на меня. Глаза его, обычно влажные и мутные, полностью высохли. Взор был ясен и тяжел. Когда я закончил свою речь, прочитав в доказательство психического здоровья Есенина, стихотворение «Клен ты мой, опавший…», которое он написал, будучи помещенным обманом, в психиатрическую больницу П.Б.Ганнушкиным (Подробнее о Есенине, о заговоре вокруг него и аферах, см. мою документальную повесть «Есенин и Дункан». М., «Труд». 1990), Галант наконец прервал меня, сказав ледяным тоном: «Я должен бы поставить тебе двойку. Но ты молод и философичен. И ты мне не безразличен. Я ставлю тебе «4», чтобы ты помнил обо мне и об этом дне всю свою жизнь!» Кстати, так и случилось. Я часто вспоминаю по разным поводам Галанта. Много написал о нем. Являюсь единственным на сегодняшний день его научным оппонентом, разобрав профессионально его аргументы о «психическом и моральном маразме Есенина», которые он приводил в своей статье о поэту, опубликованной в журнале, редактором которого он являлся «Клинический Архив гениальности и одаренности (эвропатология)». Тогда, сдавая экзамен по психиатрии, я не знал, ни об этой статье, ни о названном журнале. Не знал и того, что Сталин лично просил Галанта написать статью и о нем, и для этого послал Ивану Борисовичу пухлую тетрадь своей автобиографии, что Галант отказал вождю и был против включения Сталина (пусть в качестве пациента!), в ряды гениев. Именно после этого журнал закрыли, а многих его авторов, в том числе и Галанта, отправили в лагеря. Роясь в архивных бумагах Галанта, я ни разу не натыкался на материалы или хотя бы на название этого рокового журнала. Так я и не узнал, кто заказал Галанту статью о Есенине (могу только догадываться!) и почему Галант ее написал. И, действительно ли он считал Есенина «выродком», или, даже при мне, его студенте и человеке, которого он, наверное, любил и которому доверял, просто лгал? Не мог же великий психолог и психопатолог – а Галант, несомненно, был таковым! – так грубо ошибаться в отношении Есенина?

Таким образом, я, получив «4» по психиатрии, не получил «красный диплом», а, порвав с Галантом и Надей, не смог по окончанию института устроиться врачом психиатром ни в одну психиатрическую больницу, не только в Хабаровске, но и во всем Крае. Поэтому, я начал работать судебно-медицинским экспертом Николаевска-на-Амуре и пяти, прилегающих к городу районов. По совместительству я работал патологоанатомом центральной районной больнице и на четверть ставки (больше в городе не было) меня взяли судебным психиатром (эти четверть ставки городу выделяла Москва, а именно – Институт судебной и общей психиатрии им. В. П. Сербского). (Было и так: утром я вскрываю труп жертвы, а в обед, как судебный психиатр, обследую ее убийцу).

Да, благодаря Ивану Борисовичу Галанту я стал судебно-медицинским экспертом и серьезно задумался о смерти, о самоубийстве, о смертной казни, об убийстве. Иными словами, я стал и философом.

Я человек чрезвычайно впечатлительный. Тревожно-мнительная личность. Это у меня – наследственное, по линии матери. С детства панически боялся покойников. Даже обучение в институте и работа с трупами в анатомке ничуть не уменьшила моего страха перед ними. Страх перед трупами, я тогда еще не осознавал, как страх перед смертью, ибо был молод, здоров, занимался спортом и чувствовал себя бессмертным. Покойников начал боятся с четырех лет. У меня был первый мой друг в жизни, очень мне близкий, на три года старше меня. Жили мы на берегу Амура в Хабаровске. К берегу на сотни метров были пригнаны бревна, ибо для лесопилки. Бревна между собой ничем не были закреплены и не охранялись. Мальчишки любили, ловко перепрыгивая, с бревна на бревно, которые под ногами шатались и вертелись, бегать на самый край этого огромного «плота». Добежать до края считалось геройским поступком. Удавалось это не многим. Мой друг, имя которого я не помню, был из числа этих «героев». Мне он категорически запрещал следовать его примеру и на бревна не пускал. Я обычно ждал его на берегу. Однажды он не вернулся. Испуганные мальчишки, которые были с ним, рассказали потом взрослым, как бревна раздвинулись и мой друг ушел под воду, а бревна тут же сомкнулись над его головой.

Водолазы не нашли его, хотя искали несколько дней. Потом он всплыл, недели через две, далеко вниз по течению, зацепившись за выступающие камни легендарного Амурского Утеса. Я побежал, обгоняя толпу бегущих жителей нашего дома. Когда я подбежал к своему другу, то, помню, сначала спокойно сказал, что «ЭТО не он!» То, что я увидел, было страшное и отвратительное. Разочарованный, но еще не напуганный, я ушел домой. На другой день мама подошла ко мне и сказала, чтобы я пошел проститься со своим другом, ибо его скоро понесут хоронить. Я пошел в квартиру, где жил мой друг. На столе стоял небольшой красный гроб. Сильно пахло одеколоном «фиалка» (такие были и у моей мамы). Я подошел к гробу. Увидел белую простынь, которая покрывала моего друга с головой. Я поднял край простыни, чтобы посмотреть на его лицо. То, что я увидел, вызвало у меня рвоту, но я понял, что это действительно мой друг! Тогда я понял, что покойники – очень страшные и отвратительные люди, и что они опасны. Я сильно заболел. У меня была очень высокая температура, и я бредил. Хорошо помню это самое ужасное в моей жизни, состояние. Весь мир превращался в одно огромное белое толстое одеяло, которым меня, бьющегося в ознобе и которое вытесняло все вокруг, сдавливая людей в тонкие черные запятые, душило меня, окутывая со всех сторон.