Аномалия. «Шполер Зейде» - Ефим Гальперин

– Имеется соображение.

Гороховский расплывается в улыбке. Потирает руки:

– О! Я ещё утром заметил, что вы порядочный человек! Не то что эти махновцы. – Обращается к Гутману на идиш: – Бэрэлэ! Быстрее! Человек имеет соображение!

Гутман достает бутылку виски. Дед Грицько пытается отказаться. Но уже налито. И стоя, они выпивают.

Милиционер фиксирует этот несанкционированный контакт, да ещё и с принятием спиртного, своим мощным биноклем:

– Ага!

Как не пытаются гости уговорить деда Грицька на вторую стопку, тот всё-таки отбивается и уходит.

Фонарь на столбе над площадью. Лай собак. Дед Грицько стоит задумчиво на крыльце. Вздыхает. Поднимает глаза. Бархат ночного украинского неба.

Прямо в упор смотрит милиционер. Он почему-то в трусах и майке, но в сапогах и с портупеей. Спрашивает участливо:

– Ну, как? О'кей?

Гороховский, лёжа на жёсткой железной кровати, стонет, мотает головой. Гутман будит его. Гороховский просыпается. Соображает, что милиционер являлся ему во сне.

– «Вус»? – [23] участливо спрашивает Гутман.

Гороховский приходит в себя, оглядывает комнату, прислушивается к шуму в селе, пьяному пению соседа по гостинице Жоры во дворе, говорит с досадой:

– «Дус»![24] Птички, тишина и покой. Съездим, подышим свежим воздухом… Гэволт![25]

Негромкая музыка, приглушённый свет. Роскошь. За столиками чинно парами сидят юноши и девушки. Попадаются и постарше. Одеты строго ортодоксально. Пьют кофе. Тихо разговаривают.

Это мало кому знакомая процедура называется «Шидух».[26]

Так сказать, «Клуб знакомств» в соответствии с законами иудаизма.

За одним из столиков разговаривают красивая девушка и высокий стройный юноша. Хасид. Это Исаак, внук миллиардера Финкельштейна.

Беседа завершается. Явно без каких-либо перспектив на общее будущее.

Пара идёт к выходу. Проходят мимо командного вида дамы – «шадхен»[27] – менеджера по сватовству. Та провожает их взглядом. Откладывает в сторону анкету девушки.

Водитель чёрного лимузина распахивает дверцу. Девушка с нескрываемым сожалением прощается, усаживается в машину и уезжает.

Исаак облегчённо вздыхает.

Туман стелется над рекой. На берегу раздеваются наши хасиды. Голые, они входят в воду. За ними с берега, маскируясь в кустах, в бинокль наблюдает милиционер Нечипоренко. Рядом с ним дед Грицько.

– Этот как его. Реб Гороховский… – бормочет милиционер.

– Серьёзный мужчина.

– С результатом. Девять детей. Фотографию показывал, – подтверждает дед Грицько.

Хасиды говорят молитву на омовение и окунаются с головой.

– Ага? – удивляется милиционер.

– Обычай! – поясняет дед Грицько.

– Обычай… Ну, как тебе, дед, американский виски?

– Какой виски?

– Ты мне, дед Грицько, мозги не засерай. Вчера! Так что проясни. Приехали!

В шляпах! Евреи! И по селу шалаются. Что ищут?

– Да, Сашко! Как для участкового милиционера ты соображаешь круто. Здесь двести лет назад жил цадик.

– Кто?

– Цадик.

– «Садик» – это что такое?

– Праведник ихний. Вот они и ищут его могилу.

– Ага! Тут мы со своими святыми не разберёмся, а ещё эти…

– Шполяр Зейде. Очень среди евреев известный человек.

– Я такой фамилии не слышал. И где же эта могила?

– А где птицеферма! От когда после войны фундамент клали, «бiсов»[28] Коваленко команду давал использовать могильные плиты… Я-то пацан был. Но дед мой знал, какие главные могилы. Так что прикопали немного, чтобы никто не цеплялся. Сегодня вот веду наших евреев… Показывать!

– Ага! А ты, дед Грицько, как для бывшего заслуженного агронома тоже не того… Не соображаешь! Значит, по-твоему, ребята эти за тысячи километров прилетели, чтобы в курином помёте возиться. Ой, чую я…

– Ты, Сашко, с Чечни ещё поведенный… Нормальное же дело. Приехали! Евреи! Ищут. Своё. Еврейское.

– Ага! Приехали. Евреи! Своё! Еврейское! Вопрос! Для чего? Цадик-садик! Вот тут всё! – Он водит перед носом у деда визиткой Гороховского. – «Добыча, оценка и сбыт алмазного сырья». – Переходит на официальный тон: – Повторяю, дед, для тупых. Тебе… Директору гостиницы, в которой поселились иностранцы. Открой уши!

– Так ты сам говоришь – иностранцы. Между собой они на этом…

– Правильно! На идише.

– Вот! Откуда мне? Уши… – пожимает плечами дед Грицько.

– Ой, не надо! Я ж ещё вчера, когда они залопотали, подумал: «Знакомая музыка?» Вот когда ты, дед, крепко выпьешь, что кричишь? Вот это… «Дрек мит фефер![29] Мишуга!»[30] А? Сам говорил, что в детстве соседи у тебя были евреи. Идиш – это твой профиль, дед! И не виляй! Ты, вообще, географическую карту района у них видел? Из Пентагона!

– Ну, ты, Сашко, тоже. Сериалов телевизионных насмотрелся. Шпионы, алмазы. Память, племяш, такое дело…

– Перестань! Память не сало. Бутерброда «не зробиш».[31] А алмазики, дед, это камушки такие. Маленькие. Но стоят… О-го-го. Так что лови, дед, что говорят!

Хасиды одеваются и идут от реки вверх. Приближаются к месту, где сидят наблюдатели.

– Всё. Меняем дислокацию, – шепчет милиционер Нечипоренко.

Дед и милиционер пробираются огородами. Проползают мимо двора Остапа Битного Шляхты. Тот сидит в уголке за хатой и, всполошено оглядываясь, курит. Женский грозный крик:

– Остап!

В дверях хаты появляется жена Мотря. Руки грозно упёрты в бока. Мужик вздрагивает, втягивает голову в плечи.

– Ты где, сукин сын, опять подевался?

– Та курю я, Мотря…

– Курит он! А скотина некормленая! А дверь скрипит! А ну! Остап разводит руками и виновато бежит в хату.

Хасиды идут от реки по улочке. В переулке натыкаются на свинью. Пытаются разминуться. С трудом это им удаётся.

Выходят на площадь. У дверей магазина очередь, шум. Все озабоченные, сердитые. Крики. Хлопают калитки возле хат. Ссорой накрыто всё село.

Из магазина вырываются с бутылкой вина Жора и Федька.

Устраиваются под магазином, выпивают. Давка у магазина продолжается.

Людской гвалт плавно переходит в птичий. Всё вокруг белым-бело. На площадке копошатся тысячи кур. Экологически чистый метод выращивания органически чистого продукта.

Дед Грицько осторожно, стараясь не наступить на птиц, ведёт за собой Гороховского и Гутмана.

Милиционер в свой мощный бинокль видит…

…как хасиды с дедом Грицько осторожно продвигаются среди кур и гусей. Останавливаются. Дед Грицько приседает и лопаткой аккуратно разгребает грунт. Открывается угол старого гранитного камня с надписью на иврите.

Гороховский с трепетом рукавом протирает надпись, читает. Потом поднимает голову к небу и говорит благословение. Гутман проделывает то же самое. Замирают.

С взгорка открываются удивительные украинские просторы – речка, холмы, белые домики, сады и поля.

Гороховский опять говорит благословение на чудеса, сотворённые Богом. Гутман проделывает то же самое.

Они что-то начинают напевать с закрытыми глазами, покачиваясь, как зачарованные.

Дед Грицько наблюдает за хасидами.

Гороховский, раскачиваясь и чуть ли не напевая, говорит на идиш:

– Ой, я не могу! А! Святое место. Кыш! – кричит он на курицу, клюющую его туфель. – Ну, Бэрэлэ, ты что-нибудь чувствуешь? Чтоб вот так сразу. Господи! Всё! Слава Всевышнему! И Шполяр Зейде! «Йехи зихро барух»![32] – Мы таки имеем! Ах! Какие тут творились чудеса, Бэрэлэ! Две сотни лет подряд! Самые закоренелые холостяки, самые строгие дамы. Даже из Парижа. К ним возвращался вкус жизни. Шполяр Зейде! Он с неба души доставал!

Гороховский поднимает глаза вверх. Воздевает руки. Пауза. Гутман тоже прислушивается к себе. В это время на плечо ему взлетает петух и кукарекает. Гутман шарахается.

В дверях птичника появляется женская фигура. Хватается за голову, кричит. Исчезает. Дед Грицько реагирует:

– Уходить надо! Нарушаем санитарные условия.

– Вот это называется «санитарные условия»… – возмущённо показывая на куриный помёт вокруг, говорит Гороховский. Но всё-таки они выбираются за изгородь птичника. Останавливаются.

– Послушайте, мистер Григорий, а бывает, что курей не выпускают гулять? – спрашивает на ломаном русском языке деда Грицька Гороховский.

– Это если ураган или не дай Бог, болезнь. И ночью! Куры спят.