Золотой треугольник - Kalakazo

Из цикла «Мраморный»

Сиделец

В морозный солнечный денёк,когда у меня домавыстуженои спать приходитсяв трёх свитерах,и приходится поневолеещё и топить камин,люблю совершить променадпо Мраморному.Первому хозяину, Григорию Орлову,так и не суждено было ступитьпод его своды,понятное дело,и «богатые тоже плачут».И последний обитательК.Р. —Константин Константиныч,покоился здесьв эротоманно-меланхоличных интерьерахужебрюлловской переделки1830-х,в неге перегруженно-вязкого рококоизнывая от томления и скукипосередь своего многочисленногосемействаи в дневнике своёможивляясь и разрезвясьтокмо в описанияхбанных посиделокс безусыми и розовощёкимиординарцами…Ничего не осталось в этом дворцеот былого прошлого:музей Ленинасмыл и аляповатую лепнину с потолков,и сплошную позолоту с них,и только лестницанапоминаето былом величиида ещё и мраморный залАнтония Ринальди.Люблю в этой мраморной шкатулкес утреца,когда никого ещё и в помину нет,подойти к дубовому окну-витринеи долго-предолговсматриватьсяв шпиль Петропавловкии на ворон,подпрыгивающихна ледяных торосахзастывшей Невы…Потом люблю,улучив одобрительныйкивок смотрителя,потрогать начищенную медьузловатой «шишечки»оконного затвораи далее – разговоритьсяненарокомс самим сидельцем:«А приходите Вы к нам „сидеть“ —и пенсия сохраняется, ипять тыщ плотют,и сидишь —всё любуишьсяи любуишься!» —«Заманчиво! —подыгрываю я. —Ой, же как на старости летзаманчиво-то…»

Пощёчина

В Мраморномникогда не лишаю себя удовольствияпройтись по гулкой пустоте«музея Людвига»,послушать дамское щебетаниеи «почесать языком»со скучающими сиделками.Как «кавалер со стажем»всегда обращаю вниманиена перемены в макияжеи на новые романтические чертыв очередном прикиде.Мои дамы,как им и положено,пунцовеют от удовольствияи сто первый раз жалуютсяне на холод и сквозняки,всегда в музеях привычныя,сколько на шедеврыПикассо и Сегала,В. Янкилевского и Дж. Боровски,от одного соприсутствия которыхим становится дурно,и к концу дняим уже непридуманно кажется,что это некрофильское хулиганствоиз них «всю жизнь повысасывало».Я и сам эту запоздалуюуже отрыжку,в рамках «пощечины общественному вкусу»,воспринимаю за живоеи охотно всегда верюв вампиризм этогоэстетски выверенного скандала.Но как всегда, люблюмоих дам подразнить,обозвав всё это ещё и высоким «искусством»!В ответ слышу всегда гневные филиппикии удивление, что от меня,человека вроде как образованного,им приходится выслушиватьподобную «галиматью».Я, как всегда, робкопытаюсь спорить,невзначай поминая имена Гусева и Боровского,тем самым подливая масла в огонь,так что праведный гневобрушивается уже не на мою,а на головы музейного начальства:«Это ж надо быть полными придурками,чтоб так сбрендить изахламить дворецстоль безобразной мазней!»Всегда,даже играя с дамами в шашки,любил изобразить «натиск»и быть уже на шаг от победы,но потом внезапу «зевнуть»и дать дамскому сердцупобедно возликовать.Так и здесь:я сдаюсь на волювсегда милосердной воительницы,и она уже,словоохотливо пересказывая мне,что слышала от экскурсоводово Врубелеи его трагической судьбе,точно на крыльях сама улетаетв незабвенный для неяи приснопамятныйсеребряный век…

Порточки

Любил,в бытность в Мраморномещё музею Ленина,обойтивкруг пьедестальцаброневики всенепременно постукатьего тростью,чтоб он,отозвавшись внутриутробной глушью,ещё раз(не без удовольствия)меня бы удостоверил,что большевикичего-чего,а металлуи впрямь – на новоделыне жалели.Любил зайти и в колодец двора,чтобы, высмотреввитрину зимнего саду,понаходить и те самыя окошка,где когда-то быламавританского стилюмузыкальная гостиная,с самим Константином Константинычем,застывшимза виолончельюв куртуазно-истомной манере…В самой ленинской экспозициидневного света и вовсе не было —везде «таинственный полумрак»,а то и просто«темень преисподней»,где, попривыкнув,можно было только и разглядетьчто ильичовский кительс дыркой на плече,мастерски пробитойдрожливой ручкойабсолютно к тому времениослепшейФани Каплан…Где бы я только не бывал,за правило всегда считалпосещать музеи Ильича,нет-нет да и выискивая тамчто-нибудь сногсшибательное,приохотив к тому и сродников,и даже свою легендарнуютётушку-матерщинницу,показав ей как-то(кажется, в Саратове)развешанныя под стекломлукичовские,рыжеватого цвету,«исподния порточки»…

Ковыряться

Любилв Ленинском музеепотоптаться иу немецкой картыобстрела блокадного Ленинграда,где крестиками были помеченытолько окраинные заводыда госпитали.Потому и не порушено было имини одного дворца,ни храма,что понапрасну пороху онине палили,а если что и жгли,то уж навернякаи тютелька в тютельку.Одна из таких бомбсмела половину бывшей питерскойдуховной семинариивместе с тамошним медсанбатом,а другая – уже в тонну весом —попала в самый большой в городегоспиталь на Суворовском.И как потом вспоминалдорогой и близкий мне человек:«В этом месиве битого кирпича,оторванных рук и ноги мычаще-сдавленных телпришлось мне(тогда только шестнадцатилетней)„ковыряться“без сна и роздыхадобрых три недели»…

Дозор

Полночи опять промаявшись в бессоннице,норовлю выползти к Мраморномук часу уже четвёртому утраи, всматриваясь в окнавторого этажа,уже мысленно прошмыгиваюсквозь прутья затворённых врат,делаю кружочек вкругкургузого седалища Александра Третьягои, отворив тяжеленную входную дверь,визгливо ею же и вхлопываюсьв сумрак мраморной лестницы.Обход свой начинаю вдольпарадного портретувсё сплошьосьмнадцатого веку,затянутого в тугой корсет итяжеловесную парчу,мундирс наглухо застёгнутой шеей,золотом позументов,брульянтовым Андрееми Аннушкой на шее.И по традиции,приблизившись к величавоподбоченившемуся Павлу,каковой только этого словно и ожидает,кланяюсь этикетно,когда он нетерпеливоцокающим каблучком(как есть —в муаровой мантиии с мальтийским крестом)проворно вываливаетсяиз золочёной рамы,и, уже топоча в унисон,мы обходим дозоромдворец папенькиногоубивца и узурпатора.

Хрусть-хрусть

Павел Петровичуже по привычкевсматривается в мерцающиймертвеннымотсветгазовых фонарейза окнамии в брызжущия искрыиз-под копытнесущихся одиноко всадников.Медный Пётр поскакивает медленно,всё пытаясьнастигнуть и потоптатьсяпо тенималенького человечка…Другой Петр,так не любимый маменькойи у Михайловскогопоставленный ей назло,всё пробует пуститься в галоп,но бредет ещё неторопливей,словно на капустном полепинаячеловечьи главы…Николаша,потряхивая киверными перьямина иссиня-бледном Коне,точно на минном полевминаетторцы булыгис костным хрустом,как будто фосфоресцирующие черепа…И Александр Александрычхрустит грузноКонём Воронымуже только порассыпавшимся косточкам…«Хрусть-хрусть,хрусть-хрусть…» —хрустом наполняется и нашБелоколонный зал,а тень Русского Гамлетакашляитс колыхающимся нагруднымМальтийским крестом,кашляит,точно не может откашляться,пока в резонирующемот потолкаэхене проступает,звучащий дико,гомерическиймонарший хохот…

Шило на мыло

В сырость и неуюти хлюпающую грязь под ногами,по убийственной склизоте,когда на сердцевсё развидняющиеся потёмки ичертополосица мелкого,точно в крапинку,дождика,кое-как докандыбав до Мраморного,сразу же поднимаюсьна самый верхотурный(когда-то спальный)третий этажи уже чуть ли не на последнем вздохевваливаюсь в «коллекцию братьев Ржевских»и только тут оттаиваю и отхожу,и помаленьку начинаю отогреваться.Снова ностальгически знакомыйдух собирательствас этой привычной у антикваровзахламленностьюи всё какими-то кучамина антресолях, под ванной, в оттоманке,откуда тольконезнамо как ведающая рукаможет выудить дуэльный пистолетанглицкой работы,но без спускового курка,шведскую бисерную вышивкуначала девятнадцатогоили порыжелые голландские кружевасамого, может быть, Казановы.Уже лет двадцать,как сам бросил «собирать»и сюда прихожувсё равно что бывший заядлый курильщик,чтоб насладиться хотя бы ароматомэтой, затягивающей поройв истовое безумие,страсти.Конечно, в Мраморномуже нет ни хламу,ни тряпичности,но – соприсутствие всего этого,как и трясущихся собирательских рук,при виде какой-нибудь в твоих рукахновой штучки.Хотя и изображаетсобиратель полное равнодушие,а горящий мальчишеский поглядвсё равно выдаёт его с головой.И голова его вроде уже вся седая,а сто первый слышишь,как в предалёком детстве,с плохо скрываемойхитрецой и лукавством:«А давай-ка, брат, меняться!..»И я сам, будто мне толькочетвёртый годочек пошёл,отвечаю:«Ха, нашёл дурака… на четыре кулака!»Долго стою перед акварелькой Александра Бенуа,какую Ёся Ржевский выменял у меня когда-товроде как шило на мыло,и снова цепенею надвсё ускользающей призрачностьюстоль близко-далёкого мнесеребряного веку…

Муки адския