Упавшие зерна. Бегущие ландыши - Анастасия Горнунг

Лев Горнунг, Анастасия Горнунг

Упавшие зерна; Бегущие ландыши

От составителя

Как просто можно жизнь покинуть эту,Бездумно и спокойно догореть,Но не дано российскому поэтуТакою светлой смертью умереть.

Этими строками великая русская поэтесса надписала свою фотографию, подарив ее в конце 1930-х годов своим давним друзьям – поэтам Льву и Анастасии Горнунг. В книгу, которую держит в руках читатель, вошла лишь малая часть поэтического архива, оставшегося после смерти двух, малозаметных в жизни, представителей старой русской интеллигенции.

В конце 1980-х годов, после начала «перестройки», в полную силу зазвучали голоса давно умерших Волошина, Мандельштама, Цветаевой, Ахматовой, Пастернака, как бы полузабытых в силу советской опалы. Тогда же в кругах литературоведов и среди так называемой читающей публики было замечено имя Льва Горнунга, опубликовавшего воспоминания о своих встречах и дружбе со многими поэтами, составившими славу русской поэзии еще в первой трети XX века. Широко известными в те годы стали и вошедшие в десятки изданий фотопортреты Анны Ахматовой, Бориса Пастернака, Арсения Тарковского и его семьи, сделанные Львом Горнунгом в предвоенное время.

В 2002 году в Доме-музее Марины Цветаевой в день рождения Бориса Пастернака по инициативе его сына был проведен вечер «Борис Пастернак в воспоминаниях и фотографиях Льва Владимировича Горнунга». Выступили Е.Б. Пастернак, М.А. Тарковская и оба автора биографических очерков, включенных в настоящий сборник. Тогда, в связи с приближавшимся столетием со дня рождения Льва Владимировича Горнунга (1902–1993), родилась идея издать книгу о нем и его жене – писательнице Анастасии Васильевне Горнунг (1897–1956).

Как поэты они теперь почти неизвестны, и публикация даже небольшого числа их избранных стихов в данной книге дополнит «антологию» русской поэзии XX века. У Льва Владимировича в последние годы его жизни было опубликовано немало работ мемуарного и публицистического характера, но ни одного сборника стихов. У Анастасии Васильевны в 1920-х годах вышло около двадцати книжечек для детей, и только однажды, много позже ее смерти, на страницах «Нового мира» мелькнуло несколько стихотворений.

Все рукописи Анастасии Васильевны конфисковывались при ее неоднократных арестах и ссылках. Только после своего замужества и возвращения в Москву из последней ссылки в конце 1930-х годов она стала по памяти восстанавливать стихи своей молодости. В этом ей помогал муж – он собрал воедино все ее стихи, записывая их под диктовку.

Лев и Анастасия прожили сравнительно недолгую совместную жизнь. В трудные предвоенные, военные и первые послевоенные годы они без ропота переносили выпавшие на их долю тяжелые испытания.

В этом им помогали глубокая привязанность друг к другу и безграничная любовь к поэзии.

Лев Владимирович пережил жену на 37 лет. Это время было для него особенно тяжелым из-за полной потери зрения. Однако он мужественно сопротивлялся этой страшной невзгоде и даже от года к году, вплоть до самой кончины на 92-м году жизни, расширял (с помощью друзей и добровольных помощников) свою литературную деятельность.

Подборки избранных стихов обоих поэтов сопровождаются краткими очерками об их жизни и творчестве. В ряде случаев к стихотворениям даны примечания, представляющиеся нам необходимыми или полезными современному читателю. В приложениях даны сведения о публикациях поэтов.

Маргарита Воробьева

Лев Горнунг

Упавшие зерна

Когда придешь в твои покои,То видишь все, как бы во сне:Из кожи с золотом обои,Барон Брамбеус на окне.

Ты здесь живешь отдельным миром,Здесь наяву твой длинный сон,Тебе наш век виденьем сирымВ небытие перенесен.

Твой мир прогрессом не затронут,Ты грезишь старым, дорогим,Твои мечты лишь в прежнем тонут,Ты прошлый век зовешь своим.

И веет старыми векамиС твоих завешенных окон,И отшуршавшими шелкамиИ темным золотом икон.

За рамкой пыльной, на картинеПастушки за витьем венков.Нет электричества в поминеИ телефона злых звонков.

Поднос на столике, кофейник.На ножках чашки золотых.Какой-то любящий затейникЦветы нарисовал на них.

И мнится: Чацкий, осторожно,Ступая мягко по коврам,Придет за Софьей, мучась ложно,Кидая взоры по углам.

Или часы, в тени карниза,Пробьют, молчанье нарушив.Их заведет шалунья Лиза,Свечу с рассветом потушив.

Какая горькая утрата.О время «Горя от ума».И борется с лучом закатаНа темной коже полутьма.

И покидая эти былиИных времен, иной молвы,Услышишь вновь автомобилиНа красных улицах Москвы.

1921

На неудачи в стиле не взирая

И подходящего не находя штриха,

Сады еще неведомого рая

Я ясно вижу в поисках стиха.

В них дышится и счастьем и прохладой,

И постоянством неги неземной.

В них счастье называется усладой

И осень заменяется весной.

В них золото сгоревшего заката

Прозрачнее расплавленной слюды,

В них радуги из чистого агата

И ослепительно сверкающие льды.

Из облаков встает волшебный замок —

Жилище неразгаданных миров.

В нем хор переливающихся рамок

Походит на павлинее перо.

Я слышу тающие звуки лиры

И пение божественных Харит.

Звенят в руках архангелов секиры

И колокол мелодией звучит.

Но это длится только миг единый,

Вот снова прежняя знакомая стена,

В окно виднеется кремлевская твердыня

И белокаменно-московская луна.

1921

На облака ложатся тени,

И ветер – словно легкий тюль,

И золото зеленой лени

С лазури шлет к земле июль.

Мгла летнего тепла пролилась

В расплавленные зеркала

И в них случайно отразилась —

Так ослепительно бела.

1922

Был Иннокентий Анненский последнимИз царскосельских лебедей.

Поэт, твой облик мужественно-милыйНевиданный – мне виден из стихов.Тебе Россия странную могилуДала за хмель медночеканных слов.

Ты Африку любил и пел Багдад,Тебя пленяла пышная Бассора.Всегда вперед и никогда назад,Ты жизнь прошел Путем Конквистадора.

Но, может быть, из дольних кущ Эдема,Над пышным Романтизма Цветником,Средь звёздных жён полночного гаремаТы запылаешь Огенным Столпом.

И из Чужого нам Небесного ШатраСозвездием Колчан взойдет над облакамиИ искрами далёкого КостраЗажгутся звезды, вспыхнут Жемчугами.

Но и земной, а не из райских кущей,Ты будешь долго в памяти людей,Ты и сейчас остался самый лучшийИз акмеизма белых лебедей.

Вот уж год, как нет его на свете,Круглый, скоро прокатился он,А в ушах наматывает сетиЗакаленный и чеканный звон.

Я читаю медленно и грубо,Временами тороплюсь скорей,И «Болонью» тихо вторят губы —Пятистопный золотой хорей.

И звучат томительно и кроткоОбразы, волнующие кровь:«Подошла неслышною походкой,Посмотрела на меня любовь».

Все стихи его, без исключенья,Я люблю, наверно навсегда,И не лучше ангельское пеньеВ райских упоительных садах.

Их читать ничто не помешает,Не заставит никогда забыть,Неужели их не всякий знает,И не каждый сможет полюбить.

1922

Через год я прочел во французских газетах,Я прочел и поник головой…

«Середина странствия земного»Оказалась странствия концом,Смерть взяла тебя от нас иного —С просветленным, радостным лицом.

Если даже «на земле не хуже» —Смерть твоя была не так «проста»,Над тобой никто почти «не тужит»И не смеет «целовать в уста».

И молчит за райскою оградойОгнекрылых трубачей отряд.Их сердца сверкающей лампадойВ сумраке таинственном горят.

Пусть Георгий, храбрых покровитель,За тебя поручится в раю,Аполлон снесет к нему в обитель.Лиру многострунную твою.

И тогда, быть может, по заслугамБудешь ты за смерть вознагражден.Я же вспомню в светлый час досугаМрачный день забытых похорон…

1922

Это сделал, в блузе светло-серой,Невысокий старый человек.

Пробил час и старая РоссияПовернулась красным колесом. —Не приход обещанный МессииЭто был, и не намек о нем.

То народ-титан распутал сети,Без труда, как ворох паутин,И шутя сломал тиски столетий,Все сметая на своем пути.

Был он мастер «ремесла святого» —Офицер последнего царя —С помощью отточенного словаОбо всем стихами говоря.

Но погиб, посту не изменяя,Сохраняя твердость до конца,Ничего врагам не выдаваяМускулами своего лица.

И рабочим старым отлитаяПуля просвистела не с холмов,Не к Двине, а, гулко замирая,У холодных невских берегов.

Он упал на влажный пол сарая,Окровавлен, бледен, недвижим,И в глазах померкших – вестник рая —Промелькнул крылатый серафим.

Не в побоище на поле бранном,Не с победой при звучаньи труб,А в столице северной туманнойЗамерла улыбка мертвых губ.

Так он кончил с верой и надеждойСвой недолгий, плодотворный век.Это сделал в кожаной одеждеЗачерствелый, злобный человек.

1922