Золотой треугольник - Kalakazo

На корточках

«Негасимая лампада»посерёдке Марсовавлечет и маниткаждого проходящего.Вокруг царственных фасадовв нашем городкеуже настолько всёвыстужено и бесприютно,что маленькому человекухочется,прежде всего,«погреться».Ближе к ночиу этого самого первогос осени 1957-гов эСССэРии«вечного огня»собираются бомжи,и в отрывающихся всполохахиногда можноулицезреть синюшного господина,чмоканьем припавшегок дамской ручке и не без галантностии чопорных манерпротягивающегопрожаренную сосискус еще каплющим жиркомсвоей подбитоглазой Дульсинее.Чуть позжесобираются здесьсовсем вымерзшиеот бродяжничества по набережнымпарочки,с непременной пивной бутыльюв девическойдлани.Иногда целая компанияпохожих на хиппимолодых людейсносит скамейкипрямо к самому огонькуи, выпростав дымящиеся боты,под изнасилованно-тренькающую гитаручто-то осипше хоровит.Ближе к августуэта «лампада»совсем испужанно дёргаетсяот рёва орды многосильныхи блескучих никелем«Харлеев» —фестивальная компанияв кожанкахбородачей,вдоволь наносившисьна своих лошадушках,коротает здесь остатокбелой ночи.И как всегда,в половине седьмого утра,цокая кирзою,ошалело носится по полюстадодоходяжных солдатушекиз воинской частина Миллионной,какие прытко икороткими перебежками,отделяясь,и впрыгивают вэтот самыйритуальный квадрат.Сидят ониближе уже некудак самому огоньку,так пережидаяпринудиловно навязанную физру,и всегда на корточках икак-то приниженноссутулившись.И меня вдруг всегдаохватываетшоковое безумиеот когда-топодсмотренных кошмаровмоего уже далёкогосибирского детства:ВОХРав желто-коричневатых дублёнках;на укороченных поводках —своранеистово беснующихсянемецких овчарок;а на снегу —вот также,точно молотом притюкнутыеи униженно сплюснутые —корточно-распластанныязэка…

Голосит

На Марсовомвсегда пытаюсь отдышаться.Нынешняя особливостьмоей психеи такова,что я точно всё пытаюсь сделатьвздох полной грудью,а он у менявсё никак и никакне получается.Поэтому частенько,застыв в остолбенении,словно силясьприпомнить что-тосовсем уже позабытоеи, пожалуй,навсегда выпавшееиз пазух моего бытия,смотрю сквозь маревовечнующего огня,как за потешно величавым Суворовымплывет и расползаетсястанина Троицкого мостуи как в лижущия языкимедлительно сползаетгусеница из узкоглазых авто.А за всей этой картиной —ещё и бренчание допотопного пианино,какое, сколько бы ни настраивали,шелестит надтреснутыми позвуками,а иногда и совсем внезапуизнутривдруг жалобливо голосит…

Выросши скоты

В детстве в Летнемноровил проложить лыжню по целине,потом, уже где-то на третьем кругуотвязав «дрова» от ботиночек,спуститься на хрумкий ледок Фонтанкии пробовать лупасить егокаблуком,а ежели он ещё и скользкий,разбежавшись,прокатиться по немус ветеркоми так почти до упаду.«У других детки как детки,а этот „кроха“ —сплошное Божье наказанье!» —говаривала про менямоя мамочка,когда я возвращался домойвесь мокрый…Любил вытащить из карманакраюху хлебушкаи, премелко кроша,кормить скачущих у ногчаек,бросая самым неуклюжими, как всегда, печалясь,что хлебушек выхватываютвсё равносамые прыткие.Потом уже удедушки Крылова,пока никто не видит,любил хулигански перелезтьза оградуи подёргать мартышку за хвостик,журувашку погладить по шейке,слонику пощекотать хоботи пытаться дотянутьсядо пребольшого кусочка сырав клюве у преглупой вороны,ещё совсем и не догадываясьпро презлую эпиграммуПетра Шумахера:«Лукавый дедушка с гранитной высотыГлядит, как резвятся вокруг него ребята,И думает себе: „О, милые зверята,Какие, выросши, вы будете скоты!“»…

Скрип валенок

В Летнемлетоммне всегда не хватает«неба над головой»,да и значимыйсамим своим тольконичегонеделанием,он являет собой площадкудля сплошныхстахановских заделов:туристские толпы,выгружаясь из автобусов,лихорадочно фотаютсяу дедушки Крыловаи ещё у каждой скульптурыгруппами и отдельно,в напряге позируя непринужденность;студентки, ковыряясь в носу,зубрят, «не разгибая спины»;мамочки – в извечно менторнойметоде воспитанья:«Сядь – встань – не качайся —не болтай ногами – не кривляйся,цыц, я сказала – заткни фонтан,не реви, ты же – мужик!»…И только зимой,именно в Летнем саду,за морозливым хрустомботинокпо снежному настуотчётливо вспоминаюскрипение детских валенок,пар изо рта,свой красный нос,какой я растираю ладошкой,выпростав её из вязаной варежки,как-то хитро́резинкой подвязаннойк моей же,почему-то волчьей,шубке…Люблю сновадетскими очамисозерцать солнышкосквозь стеклянную крышу Мухи;чуять,как оно пригревает,и чаять скорой уже капели;смотреть на уточекв полынье под Пантелеимоновским,на воробышков,поклёвывающих на льду,и на Глашеньку —блаженную старушенциюв старомодном прикиде,какая, по пути в храм,с моста разбрасываетцелую котомкувыпрошенных по рюмочнымхлебных корочек и огрызков…

«Проклятие кармы»

В самую минуту открытияв Летнемнемудрено натолкнутьсяи на Володю О.В часу седьмом утраон сидит, по обычаю,ещё в подвальных кафешкахна Невском,где с отстранённымне от мира сегопоглядомвсё помешиваети помешиваетпринесённый ему кофий.Потом,если нет пронизывающего ветерка,скитальчествует по набережнымс тем же самым странным ощущением,что он смотритточно сквозь проходящих.В Летнийс набережнойон и забредаетв той же хмарной погружённостив какую-товроде как ужедругую реальность.Начинал он в садкедля узкоодарённых деток —в новосибирской школе-интернатепри Академии Наук:математику и физику им читалисамые натуральные академики,решившие поставитьвыращивание гениевна поток(физики тогда казалисьолимпийскими небожителями).В это же примерно времявышел знаменитый фильм«Девять дней одного года»,где некое ученое светило,получив во время экспериментасмертельную дозурадиации,живо обсуждает учёные результаты,а супруге,прибежавшей впопыхах, говорит:«Ну, а с тобоймы ещё успеем попрощаться!»…На двадцать четвертом году жизни Володязащитил уже докторскую,но потом взялся за какую-то «вечную»задачку по математике,за разрешение которойсразу же обещали Нобелевку и…вскоре как-то совсем неожиданно«надорвался».По другой версии,им же поведанной,он её всё-таки разрешил,но в ту же самую ночьэто решение украли «жиды»,и Нобелевскую премиюполучил на другом конце светаизвестный американскийматематический«вор в законе»…Было бы ему совсем тошномесяцами не вылезать из Бехтеревки,если бы лет тридцать назадя бы не дал ему почитать«Житие» протопопа Аввакума.И что-то его тогдапронзило,как-будто вдруг он что-то вспомнил.И помню его склонённым вПушкинском Домеуже над рукописным автографоми букву за буквойкаллиграфно переписывающимтекст неистового протопопа.Потом также он переписалЕвангелиецарицы Софьи,какое она писала ужев монастырском заточении,научился переплетать в кожу,оброс длиннющей бородойи стал как две капли походитьна породистого старовера.И только тогдаумиравшая мамочкавдруг проговорилась,что его дедушкабыл знаменитымпоморского согласиянаставником,расстрелянным ещё в 28-м,и что сами они потомстарательно хоронили себяот «религиозного дурмана»,и Володеньку старались воспитать —хотели ведь, как лучше —в духе «нового человека»и надо же:«Мало того, что он сломался,но и выползв родненьком сыночкевдруг этот самый„опиум для народа“»…

Из цикла «Мраморный»