Кремовые розы для моей малютки - Вита Паветра
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Гизли осторожно заглянул в соседнее помещение, «кладовку», где в данную минуту дрых его напарник. Разумеется, по негласному разрешению начальства, «дай вам Бог здоровьичка, г-н комиссар!». Гизли покосился на спящего Джона Доу. [i]Разумеется, у парня были нормальные имя и фамилия. Вот только выговорить эту иностранную абракадабру никто не мог. Никто, кроме господина комиссара. Поэтому, в ответ на возмущение бедолаги, другие полицейские только смеялись — кто втихаря, в кулак, а кто и в голос. Хлопали его по плечу: ничего-ничего, привыкнешь, бг-г! Это шутовское дружелюбие злило парня еще больше — и даже доводило до драки. Увы, неоднократно. За смелость и умение махать кулаками его стали уважать, но Джоном Доу — звать не перестали. Кличка прилипла намертво — еще и потому, что парень каждый раз дрался, как в последний. Будто перед неизбежной кончиной. Громила-стажер вспомнил — кто наградил бедолагу жуткой кличкой и прыснул от смеха. Разумеется, это был он. Майкл (Медведь) Гизли.
А все-таки хорошо, когда дежурят двое. Веселей, удобней. Одному — просто засада, поссать — и то нельзя отойти. Пропустишь телефонный звонок — любой, даже пустяковый, жди неприятностей. Господин суперинтендант не только орать будет, он и от жалованья кусок «откусит», нехилый такой кусок. Штраф, угу. И поделом… что я, идиот? Я же все понимаю. Поэтому с напарником дежурить — за счастье. Интересно, как там ребята, снова подумал Гизли. Уже в сотый раз за этот вечер — обманчиво спокойный. Они ушли на боевую операцию, несколько часов как ушли… а я сижу тут, как дурак.
Гизли отшвырнул блокнот и стал вертеть в руках карандаш. Сломал. Нет, черт меня подери! Невозможно сочинять стихи в такой обстановке — нет и еще раз нет! Чаю, что ли, выпить? Хотелось чего-то покрепче, но нет… увы-увы-увы. Гизли поставил чайник, и пока тот закипал и напевал рулады — пытался собрать воедино хоть несколько рифмованных строк. И тут засвистел чайник. Посвисти-посвисти, думал Майкл Гизли, лихорадочно заполняя бумагу неуклюжими строфами. Чайник, в очередной раз, свистнул как-то особенно залихватски, хулигански, а потом — выплюнул раскаленную пробку на стол, обдав незадачливого поэта брызгами кипятка.
— Своло-очь! — вполголоса заорал Гизли, шипя от боли и тряся ошпаренной кистью. — Что за дела?! В нашем отделе даже посуда — и та с уголовными замашками!
Холодная вода не спасла. Сломав и второй карандаш, Майкл Гизли вскочил и, в сердцах, пнул стул. Тот, с грохотом, отлетел к противоположной стене, ударился об нее и сломался.
Да что ж за ночь такая сегодня?! Гизли мерил шагами дежурку. Чай пить он передумал — с его сегодняшним «везеньем», чего доброго, весь в кипятке выкупаешься. Мысли вернулись к ребятам. Как они там? Скорей бы уже вернулись, целые, живые… ох, скорей! Сдохнуть можно от ожидания.
Надо опять срочно переключиться на стихи, срочно! Майкл Гизли любил стихи — разумеется, хорошие. И неважно, о чем они, лишь бы складно были написаны. Или как говорила его бабуля, в полном разуме докряхтевшая до 95-ти лет — «чтобы сердце и душу корябало». Иначе это не стихи, а просто буквы. И ты не поэт, а так… одно сплошное недоразумение. Ошибка Бога, позор семьи. Майкл Гизли бабулю нежно любил, уважал и во многом с ней соглашался. Поэтому к мерилу качества поэзии, ею сформулированному, относился с благоговением. Не меньшим, чем к «Уставу» родного Управления полиции.
«Все-таки хреново, когда дежурство выпадает на воскресенье.»
И тут его многоумные рассуждения прервал телефонный звонок. Очень неуместный, хотя и вполне ожидаемый в этот поздний вечер — если на первый взгляд. Звонила миссис Эванс — квартирная хозяйка его сослуживца и друга, Патрика О* Рейли. Говорит, что его пес внезапно оскалился и зарычал, а потом — страшно завыл. До того тоскливо, будто зарыдал — по-своему, по-собачьи. Ну, чисто по покойнику. От его воя и самой рыдать охота, а потом и, Господи, прости, вообще повеситься. Зачем звонит? Да предчувствие нехорошее, как бы чего не случилось, тяжело вздохнула миссис Эванс. Вздохнула, раза три извинилась: «…что от дела тебя, сынок, оторвала» — и положила трубку.
И тут Гизли понял: беда.
На него снизошло знание — как в древности на героев, отшельников или пророков. В голове, не переставая, звенело: беда-беда-беда! И не отменить, и не отвертеться. До этого вечера Майкл Гизли не проявлял себя, как провидец. Как говорится, Бог миловал. Что на него нашло сейчас — одному Всевышнему известно. Мрак и чернота медленно заполняли душу. Отмахнуться от происходящего, увы, не получалось. Безысходность давила будто камнем. Слова-то какие, невесело усмехнулся Гизли. О, как бы он хотел ошибаться… но какое-то странное чувство даже не подсказывало — криком кричало и злорадно кривлялось: «Ты прав, парень! Черт же тебя подери, как же ты прав!»
Гизли наклонился к мирно и так сладко («и совершенно бессовестно!») дрыхнувшему напарнику — и ткнул его в бок. Тот что-то забормотал, махнул рукой и снова захрапел. Гизли повторил свою попытку — теперь уже погрубее. И снова — ворчание, неразборчивое и сердитое, а потом — храп. Наконец, он не выдержал и треснул спящего по спине. Тот распахнул ничего не понимающие глаза и подскочил на диванчике. Пружины жалобно зазвенели.
— Че, совсем охренел? Да?! Нормально разбудить нельзя? Чочилось-то?
Гизли тяжело вздохнул.
— Нормально нельзя: Патрика убили.
Напарник зевнул, едва не вывихнув челюсть и потряс головой, пытаясь очнуться от дурного сна. Происходящее сейчас — это же сон, правда? Так ему казалось.
— Ребята вернулись?
— Нет. Но я и без них знаю, — мрачно произнес Гизли.
— А…э-э?
— Миссис Эванс звонила. Только что. Томас воет.
Напарник остолбенел. И, наконец, окончательно проснулся.
— Воет — ну, и че?
— Совсем дурак, что ли? — не выдержал Гизли.
— Сам дурак, — обиделся напарник. — Несешь хрень какую-то… хоронишь человека прежде времени. Вот щас он вернется — почти целый и живой, я тебе в глаз дам. Чувствует он…тьфу!
— Я не чувствую, я знаю. Вот в чем засада…
