Тайный советник вождя - Владимир Успенский

Сталин, вполуха слушая выступавших, размышлял, что произошло и как реагировать на случившееся, как быть с Рокоссовским? Я понял: Иосиф Виссарионович находится в таком неопределенном состоянии, что маятник дальнейших событий может качнуться в любую сторону и с какой угодно силой. Если сейчас Сталин «сломает» Рокоссовского, то «сломаются» и другие генералы, лишатся инициативности, самостоятельности. А их, самостоятельных, и без того по пальцам пересчитаешь. Теперь вот нет Ватутина, может не стать и Рокоссовского… Кто крупные операции проводить будет!.. Я не мог больше оставаться в роли постороннего наблюдателя, надо было повлиять на развязку. Но не скажешь ведь свое мнение при всех, не посоветуешь открыто… Оставался только один испытанный способ, против которого Иосиф Виссарионович еще никогда не возражал.

Рокоссовского позвали. Все решали секунды. Войдя в кабинет, встретит он настороженный взгляд Берии… Невозможно даже представить, что пережил в те короткие мгновения мужественный генерал. Он ведь знал, чем все может кончиться, если не откажется от своих предложений. Он уже провел два с половиной года в тюрьме, перенес изнурительные допросы, унижения. Сидел не только на Лубянке, но и в самом страшном месте, в каменном мешке Шлиссельбургской крепости, которую мало кто из заключенных покидал на своих ногах. Его пытали, но он не признал за собой никакой вины, не оговорил ни единого человека… Его реабилитировали незадолго до войны. И вот все темное, все страшное могло повториться. Один жест Сталина, и на нем вместо кителя с генеральскими погонами опять окажется арестантская роба.

Две двери открылись одновременно. Все присутствовавшие повернулись к Рокоссовскому. А я, сделав несколько бесшумных шагов, положил на стол перед Сталиным лист бумаги с двумя крупно написанными словами: «ОН ПРАВ». Иосиф Виссарионович скользнул по бумаге взглядом, отодвинул ее ко мне и едва заметно кивнул. Я вышел и сразу же порвал лист.

— Так что вы надумали? — спросил Сталин. — Что вы нам скажете?

— Товарищ Сталин, я могу только повторить то, что изложено в нашем плане.

— Без колебаний?

— Так точно, без колебаний, — твердо произнес Рокоссовский.

Сталин взял из коробки папиросу, подержал в руке, не стал крошить табак в трубку, а лишь чуть размял пальцами, прикурил. Пауза показалась невероятно долгой. Наконец произнес:

— Настойчивость командующего фронтом доказывает, что организация наступления тщательно продумана им и его штабом. А это надежная гарантия успеха. Считаю, что план товарища Рокоссовского надо утвердить в таком виде, в каком представлен. Пусть выполняет.

Смог Иосиф Виссарионович переступить через свое самолюбие, признать правоту другого и подавить собственную гордыню. Общий вздох облегчения прошелестел в кабинете. Воспряли генералы, заулыбался Баграмян. Мне показалось, что слезой затуманились глаза Константина Константиновича. И уж не показалось, а точно: в тот день прибавилось седины у него на висках… Большие сражения выигрываются полководцами не только на поле боя.

Ну вот, в какой-то мере раскрыл я памятный фрагмент подготовки большой наступательной операции, то есть одного из тех ударов 1944 года, которые принято называть «Сталинскими ударами». А ведь их в том году было десять, мы их уже перечисляли. И с каждым связано множество разнообразных событий, великие множество судеб.

В тот период Сталин почти каждый день встречался с начальником Главного Политического управления Красной Армии Александром Сергеевичем Щербаковым, часто говорил с ним по телефону. Очень ценил его осведомленность, ясный ум, а главное — добросовестность. Не обладая хорошим здоровьем, Щербаков, преодолевая болезни, нисколько не щадил себя, работал на износ и скончался в сорок пятом победном году. Но до самых последних дней на состояние свое не жаловался, выполнял все, что ему поручалось.

Имел Александр Сергеевич одну особенность, не знаю уж, чем и объяснимую, его прирожденной тактичностью или крайней почтительностью к Сталину: он старался не докучать Иосифу Виссарионовичу вопросами, которые хоть и были важны сами по себе, но не относились к самым срочным, принципиальным. Которые, по его мнению, можно было решать между другими делами, не перегружая Сталина, сберегая его время. Случалось, Щербаков обращался ко мне, чтобы я по своему усмотрению выбрал удобный момент, дабы доложить что-то или сообщить о чем-то Иосифу Виссарионовичу. Для меня это не составляло особого труда, тем более, что Сталин, полностью доверяя Щербакову, положительно воспринимал все от него исходившее: зачастую даже не читал документы, завизированные Александром Сергеевичем, только спрашивал, в чем суть, и ставил свою подпись. Более высокого уровня сталинского доверия я не знаю. А из вопросов, которые Щербаков решал через меня, запомнилось несколько казусно-серьезных. Или просто казусных.

Однажды в присутствии Александра Сергеевича Верховный Главнокомандующий посетовал на обстановку возле Бердичева. Наши наступавшие войска, имея преимущество над противником, почему-то застряли возле этого города, не сообщая о его взятии.

— Чего они там колупаются, почему темпы теряют? — ворчливо произнес Сталин. — Сколько у нас разных каналов, а никто не может объяснить, что происходит.

Щербаков, вероятно, принял упрек и в свой адрес. Во всяком случае, вернувшись в ГлавПУР, поднял на ноги свою осведомительную команду. Причина задержки выяснилась быстро, но такая, что хоть вздыхай, хоть смейся: сообщать Сталину вроде бы неудобно, да ведь нужно. Тут следует вспомнить вот что. Испокон веков в состав русской армии входили «именные» части и соединения, получавшие свое название по разным причинам. Одни по месту создания (Преображенский и Семеновский гвардейские полки), другие по месту постоянной дислокации, третьи удостаивались высокой чести в память о достигнутых успехах. С осени 1943 года, когда мы начали одерживать победу за победой, освобождать город за городом, последних становилось все больше. Чуть ли ни каждый день сообщалось о присвоении полкам и дивизиям почетных наименований. Это вдохновляло воинов, вселяло гордость. Прослеживался, закреплялся в истории боевой путь части.

Не всегда присвоение почетных наименований проходило гладко. Хорошо, ежели твоя дивизия стала Орловской или, к примеру, Львовской. Приемлемо, если Чугуевской или Глуховской. А как быть с теми войсками, которые с боем взяли город Пропойск?! Они-то не виноваты, что такой (вполне, кстати, приличный) городок оказался на их дороге! Случай сей описан одним из литераторов, если не ошибаюсь — Константином Симоновым. Тогда поступили просто и, на мой взгляд, вполне правильно: населенный пункт срочно переименовали в Славгород. И жителям было приятно, и войска получили наименование не «пропойских», а «славгородских». Хотя шутники посмеивались: еще неизвестно, что точнее, первое или второе. А возле Бердичева вообще сложилось такое положение, что и на пьяную голову не придумаешь.

Политработники сообщили: наши войска, подступившие к Бердичеву, не хотят штурмовать город, уклоняются от участия в боях за него, дабы не получить соответствующее наименование. Почему? Не знаю, существовал ли до гражданской войны такой термин «бердичевский казак» или «казак из Бердичева». Нет, пожалуй. Думаю, возник он после того, как на юго-западе Украины появились формирования Котовского и Якира, с соответствующими кавалерийскими вкраплениями. Там много было евреев, особенно одесских, житомирских, бердичевских, тех евреев, которые вырвались из зловонных местечек, из зоны оседлости и готовы были на все в драке за свою неограниченную свободу. Все тот же извечный лозунг: дайте нам равенство, а остальное мы возьмем сами. В боях-то эти изгои не ахти, а вот выставить, показать себя очень даже умели. И понахрапистей, пограмотней были, чем русские и украинские красноармейцы, вчерашние крестьяне.

Когда по тем южным местам, громя белополяков, махновцев и врангелевцев, прошла закаленная в сражениях Первая конная армия, многие кавалерийские формирования, оказавшиеся в зоне ее притяжения, влились в эту армию, как ручейки в реку. При этом деятельные и пронырливые евреи, уже осознавшие свои возможности при новой власти, не желали оставаться рядовыми, в коих летят пули, полезли на штабные должности, в комиссары, в интенданты. А кому это понравится, если расталкивают локтями и лезут?! Истинные кавалеристы-буденновцы, две трети которых составляли выходцы с Дона, с Маныча и Кубани, насмешливо называли новоявленных джигитов «бердичевскими казаками». Или хлеще: «корова в седле». Ну и ненависть, конечно, была после того, как в 1918 году, по распоряжению Янкеля Свердлова и Льва Троцкого, свершилась массовая кровавая расправа над настоящим казачеством — месть за погромы.