И пели птицы... - Себастьян Фолкс

Вернувшись после полудня со службы, он опустил ранец на лакированный пол, стянул сапоги и прилег на свежезастланную постель. От белья исходил запах сушеных трав. Он знал по опыту, что заснуть сразу ему не удастся — тело расслаблялось так быстро, что мышцы отвечали на это нервным спазмом, будившим его. Начальник медицинской службы снабдил его коробочкой пилюль, однако они насылали сон настолько глубокий, что Стивен старался не прибегать к ним до наступления ночи.

Усталость засела в его конечностях, в каждом органе тела, тупо нывшего, словно от возросшей вдруг силы тяжести. Но голова оставалась ясной. И хотя представление о времени у него как-то стерлось, память сохранила неподвижные и жгуче-четкие картины последних дней. Он видел встревоженное честное лицо искавшего утешения Уира; профиль Уилкинсона с мягкими прекрасными губами — и без второй половины лица. Видел и продолжал чувствовать запах крови умершего от ран Дугласа, жизнь которого утекла в щели дощатого траншейного настила; видел торчавший из сердца Ривза кусок снарядной гильзы, на котором еще можно было при желании прочитать оттиснутый производителем серийный номер. Помнил он и других погибших, которых похоронили на следующий день, когда стих артиллерийский обстрел, — сложили в изголовьях могил холмики из мелких камней и воткнули в них присланные с интендантского склада деревянные кресты. В удивительной тишине, наступившей, как только умолкли немецкие пушки, послышалось пение черного дрозда.

Стивен прищурился. Что бы он раньше ни думал и ни воображал, ни одно из его предположений не совпадало с тем, во что превратилось — на вкус и цвет — его теперешнее существование. Он достал из ранца фляжку с виски, отпил немного и тут же уснул.

А проснувшись в семь часов следующего утра, изумленно уставился на часы. Он проспал двенадцать часов, ни разу не пошевелившись, как был, в застегнутой на все пуговицы офицерской форме. Ужинать его не позвали; никаких звуков человеческого движения в большом доме не раздавалось.

Отыскав ванную комнату, Стивен пустил воду, побрился. Покончив с бритьем, натянул чистое, уложенное Райли белье, вернулся в свою комнату, присел на кровать и откинулся на подушки. Потом открыл окно. День был тусклый, но свежий, пушки молчали — уже хорошо. Стивен понимал, что тело проделало с ним непристойный фокус — тот самый, что внушал ему презрение к солдатам: погрузило в целительный сон.

Пора было подумать о завтраке. Яйца получить удастся наверняка, а вот мясо? На память ему пришел Берар, уверявший, что англичане каждое утро завтракают жареным мясом. Где-то он теперь, Берар? Скорее всего в каком-нибудь безопасном месте, подальше от линии фронта. Правда, немцы брали Амьен, и отбить его удалось не сразу, но почему-то Стивен не сомневался, что Берару удалось найти теплое местечко и живет он ныне без всяких забот.

Чувствуя себя отдохнувшим, он позволил мыслям вернуться к большому дому на бульваре дю Канж. Прошло почти шесть лет с той ночи, когда он вышел из парадной двери этого дома, ведя за руку Изабель. Все, что произошло под неправильной формы кровлей мирного дома, представлялось ему таким же странным и ненормальным, как мир, в котором он пребывал сейчас. Он помнил неуправляемое буйство желания, полностью разделяемое Изабель. Мог представить себе ее откинутую к стене голову, заставлявшую раскачиваться висевшую на крюке картину с изображением цветов. Мог ощутить на языке ее вкус. А приложив большие усилия, мог увидеть неясные очертания лица Изабель, — правда, очень смутно, неотчетливо. Но вот воспоминания о том, что делало ее человеческим существом, о ее повадках и мыслях, Стивен утратил полностью. Старания удержать в памяти эти подробности были слишком мучительными. Пытаясь вернуть себе образ Изабель, он не слышал ее голоса, не мог нарисовать в воображении хотя бы одну деталь — взгляд, говор, выражение лица, походку, жесты. Казалось, Изабель умерла, и повинен в ее смерти он, Стивен. И теперь ему и его бойцам приходится отбывать наказание за то, что он совершил.

После ее ухода Стивен провел в Сен-Реми год. Если она передумает, говорил он себе, по крайней мере ей будет куда ему написать. Он может понадобиться Изабель для налаживания отношений с родными или с брошенным ею мужем. Однако ни слова от нее не пришло, и Стивену удалось наконец смириться с мыслью, что она никогда ему не напишет.

Кончилось тем, что он простился с рабочими мебельщика и уехал поездом в Париж. Снял комнату на рю де Ренн и приступил к поискам работы. Желания вернуть себе прежнее обличье коммерсанта он не испытывал; ему хотелось забыть все, что он знал о ткацком деле, тарифах, налогах. Его взял на работу строитель, которому требовался плотник.

На одном этаже с ним жил молодой ясноглазый студент из Тура, Эрве, который все никак не мог нарадоваться тому, что он в столице и ведет самостоятельную жизнь. Встречаясь с друзьями в кафе близ площади Одеон, он брал с собой Стивена. Тот принимал приглашения, пил кофе и ром, но разделить нервное возбуждение Эрве ему не удавалось. Стивен подумывал о возвращении в Англию, однако, не имея точных представлений о том, что он там станет делать, решил, что в чужой стране ему будет легче. Он коротко написал своему бывшему опекуну, сообщив, что у него все хорошо. Ответа не последовало.

В соседнем доме жила супружеская чета с восемнадцатилетней дочерью Матильдой. Ее отец, работавший в адвокатской конторе, устроил Стивена клерком; работа была скучная, но оплачивалась лучше, чем труд плотника. Время от времени он обедал в этой семье, в выходные дни родители Матильды с удовольствием отпускали дочь погулять с ним по Люксембургскому саду. Во время этих прогулок они подружились, и Стивен рассказал девушке историю своей любви к Изабель.

Поскольку физических подробностей он не касался, рассказ получился неполным. Внезапная перемена в настроениях Изабель озадачила Матильду. «Наверняка было что-то, чего вы не знали», — сказала она.

Дружба с Матильдой открыла Стивену новые горизонты. Мальчишки в приюте привыкли быть всегда настороже, озабоченные стремлением к независимости. Кое-какие товарищеские чувства они — перед лицом общих невзгод — испытывали, но борьба за самосохранение отнимала у них слишком много сил, чтобы тратить их на душевную теплоту. На Леденхолл-стрит, где работал Стивен, у него, разумеется, имелись коллеги, однако все они были старше его — исключение составляли двое посыльных из Поплара, но и те предпочитали держаться друг друга. Посещая доки и фабрики, Стивен встречал ровесников и жаждал их общества, но ему никогда не хватало времени на то, чтобы свести с ними близкое знакомство.

У Матильды были крепкие зубы и каштановые волосы, которые она стягивала на затылке лентой. Большие глаза ее выражали серьезность, часто сменявшуюся смехом. Она гуляла со Стивеном вдоль реки, он показывал ей места, в которых побывал, когда компания направила его в Париж. Дружба с Матильдой была делом простым, ничего от него не требовавшим, лишенным элементов страсти либо соперничества. Рассмешить ее было легко, и вскоре Стивен обнаружил, что, когда она поддразнивает его, он и сам проникается легкомыслием. И все же ему не хватало Изабель, ибо при всех достоинствах Матильды она представлялась ему не более чем бледной копией настоящей женщины. То же относилось и ко всем прочим. Ему было жаль мужчин, женившихся на существах, столь очевидно второсортных, — даже мужчин счастливых, гордившихся воображаемой красотой своих жен, довольствовавшихся, на взгляд Стивена, жалким компромиссом. Собственно, и женщины тоже внушали ему жалость: их тщеславие, внешность, сами их жизни казались ему ничтожными, далекими от того, что, как он знал, существует на свете.

Он промучился еще год, а затем его боль утихла. Он не чувствовал себя исцелившимся, время так и не смогло примирить его с потерей или заставить взглянуть на свою страсть иными глазами. То, что с ним произошло, было просто утратой памяти. Ежеминутно присутствовавшая в его сознании Изабель внезапно исчезла. Осталось лишь эхо неутоленных желаний, ощущение незавершенности.

Вновь обретенная холодность заметно облегчила Стивену жизнь и отношения с другими людьми: он перестал смотреть на них как на незначительных, заведомо обделенных существ. Впрочем, эта внезапная замороженность так и не принесла ему покоя. Он всего лишь заживо похоронил в своей душе то, что еще не умерло.

Когда началась война, Стивен воспрянул духом. Некоторое время он собирался вступить во французскую армию, но потом передумал. Даже сражаясь против одного и того же врага и за одну и ту же землю, ему хотелось воевать бок о бок не с французами, а с англичанами. Он читал в газетах о ходе мобилизации в Ланкашире и Лондоне, о стекавшихся на призывные пункты Суффолка и Глазго мужчинах, готовых встать на защиту Бельгии. Никаких поводов для тревоги ни французские, ни британские газеты не давали. И хотя размах войны быстро становился очевидным, причин полагать, что она продлится больше года, пока не просматривалось. В статьях об августовском отступлении британцев из-под Монса подчеркивалось: малочисленные в сравнении с противником британские части доказали свою способность противостоять хваленой немецкой пехоте. Оставляя позиции, они минировали мосты через канал, проявляли находчивость и отвагу, а на Ипрском выступе показали такую скорость ружейной стрельбы, что немцы думали, будто по ним бьют из пулеметов. Мысль о том, что его соотечественники сражаются на чужой для них войне, согревала Стивена.