Cамарская вольница. Степан Разин - Владимир Буртовой

2

Все эти дни Митьку Самару не покидало чувство вины, хотя разобраться, в чем именно эта вина, толком не мог. Он подолгу сидел на палубе струга рядышком с задумчивым Никитой Кузнецовым и его побратимом кизылбашцем Ибрагимом. Молчал, поглядывая, как перед ними качались посаженные колодники в пересменок со стрельцами. Но более других внимание привлекала влажная от пота рубаха походного казачьего атамана Максима Бешеного.

«Я ухватил его в полон вместе с Аникеем, исполняя присягу великому государю и царю, то так… — который раз уже мысленно казнил себя Митька и в досаде кусал костяшки пальцев. — В Астрахани воевода Прозоровский без малого год держал казаков в пытошной, таскал на спрос и вздымал на крючья… Аника порассказал, каково там было видеть Максимку на дыбе!.. Прочих велел повесить, судив наивысшей карой, а этих вот на Москву везут. И не медовыми пряниками тамо кормить их будут… У царских катов кнуты куда замашистее воеводских. И ежели воевода предал смерти многих простых казаков, то спустит ли вины великий государь этим, кто был в заводчиках яицкого мятежа? Тако же, наверно, повелит на Лобном месте показнить… Вот и получается, добро ли сотворили мы с Аникеем, сохранив жизнь атаману для тяжких мук? И не такими ли же муками воздаст Господь Бог и мне?»

Если бы он заранее знал, насколько близок был в ту минуту в этих горестных размышлениях от предначертаний собственной судьбы!..

— Ты чего ворчишь, Митяй? — не выдержал гнетущего молчания Никита, вскинул на друга удивленные и немного грустные глаза. — Аль не рад, что к дому возвращаемся? — А сам опечален до крайности тем, что в Астрахани перед отплытием так и не мог сыскать больше Луши! Как воротилась она тем вечером к своему тезику переговорить о жизни в последний раз, так словно в воду канула!

«Неужто запер где-то, а потом силком увез сызнова в Решт? — с запоздалым раскаянием укорял себя Никита. — Не надо было отпускать одну к тезику, с собой в Самару забрать… Тамо, глядишь, прижилась бы на миру ли, в монастыре ли… И я изредка да видел бы ее… мою спасительницу. В гости по праздникам приходила бы, с Параней подружились… Параня у меня славная, добрая». — Никита крякнул, отгоняя неотвязчивые думы о Луше, снова заговорил с Митькой Самарой:

— Скоро, теперь скоро будем у родных стен. В Саратове сдадим казаков тамошнему стрелецкому голове и — налегке домой!

— Дому рад, да думам не рад, — со вздохом перевел взгляд Митька со спины Максима Бешеного на чаек, которые носились, покрикивая над Волгой. — Послушай, какая незадача зубастым червем точит мою душу. Вона, видишь, на левом загребном весле кряжистый казачина с бычьей шеей потеет? То яицкий походный атаман Максимка Бешеный.

— Стой-ка! — остановил Митьку Самару Никита и даже за руку ухватил. — Нас в море сыскали стрельцы, а за атамана у них был престарелый уже казак Гришка Рудаков. Довелось как-то тому Гришке с Ромашкой Тимофеевым говорить на нашем струге… Так в том разговоре я слышал это имя — Бешеный.

— Верно, Никита! — с живостью подтвердил Митька. — Максимка с Гришкой в одном мятеже заглавными заводчиками были. А приключилось с ними вот что… — И Митька Самара, то и дело поглядывая на влажное пятно между лопатками Максима, поведал все, что сам знал о бунте в Яицком городке, о сражении на Кулалинском острове, о пытках в астраханском застенке.

— Вот и терзаюсь душой — благо ли сотворили мы с Аникой, а может, тяжкое зло, нечистодушным боярам в утеху?

Никита, охватив руками подогнутые к груди колени, молча посмотрел на Волгу в мелкой ряби от ветерка, на чаек у воды, на облака в поднебесье, на густые заросли левобережья, за которыми на многоверстной равнине не приметить ни оседлого жилья, ни костра отдыхающих пастухов, ни кочевой юрты. Только степные хищники, распластав крылья, с выси караулили добычу…

— Спустить думаешь? — неожиданно спросил Никита, и Митька от этого прямого спроса даже вздрогнул: за такое дело могут и самого на дыбу поволочь. Помявшись малое время, ответил чуть слышно, склонив голову к плечу Никиты:

— Кабы случай какой выпал… нечаянный.

— Нам головы не токмо для щелбанов присажены, загадочно отозвался Никита. — Авось что-нибудь и придумаем. Всех их пустить на Дон альбо на Яик, тогда самим можно прямо на дыбу влезать и за крюк ребром одеваться! А двоих-троих как ни то…

Митька благодарно хлопнул друга ладонью по спине. Говорить ничего не стал — к ним подошел сотник Хомутов, присел рядышком, с удовольствием поделился своими радостными мыслями:

— Вот мы уже и в Царицыне, братцы мои милые! А там и на Саратов пойдем. Сдадим колодников московским стрельцам, кои стоят в городе, а сами домой, к женкам и детишкам… у кого они есть!

В Царицыне их нагнало войско Степана Тимофеевича, и весь город словно дыбом встал. Стрелецкий голова Леонтий Плохово не мог утишить всесильного атамана, не мог взять у казаков, как то повелел астраханский воевода князь Прозоровский, ни пушек, ни приставших к войску стрельцов и посадских. Более того, прознав о воеводском притеснении, чинимом донским казакам во время их приезда в Царицын для торгов и разных покупок, Степан Тимофеевич с своими людьми, бревном выбив двери, ворвался в воеводский дом. И быть бы воеводе в Волге, да успел схорониться надежно. А когда сыскали, ярость атамана утишилась, и он, всенародно потрепав Унковского за бороду, настращал его:

— Ежели ты, воевода, станешь впредь нашим казакам налоги да всякие препоны чинить, то тебе от меня живу не быть!

Досталось, на словах пока что, и астраханскому воеводе Прозоровскому, когда его именем Леонтий Плохово вновь попытался истребовать от атамана выдачи приставших к нему астраханских, а теперь и части царицынских стрельцов.

— Воевода князь Иван Семенович изволил сказать, вразумлял грозного атамана упрямый стрелецкий голова, высясь дугой над сидящим в кресле Разиным, — что ежели своровавшие пред великим государем и царем Алексеем Михайловичем стрельцы не будут тобой выданы под караул для сыска, то тебя бы, атаман, стращать государевым гневом!

И содрогнулись Михаил Хомутов и Митька Самара, бывшие в тот час на воеводском дворе Андрея Унковского вместе с казаками, царицынскими стрельцами и посадским людом. Вскинувшись на ноги, атаман свистнул выхваченной из ножен саблей. К счастью, гнев Степана Разина излился не сабельным ударом на голову исполнительного и бесстрашного стрелецкого командира, а едино лишь словами:

— У казаков того не повелось, чтоб товарищей в руки катов для сысков отдавать! Как ты смел предстать предо мною с такими мерзкими речами, а? Видано ли такое, чтоб атаман выдал друзей, кровь проливавших свою бок о бок? Ступай в Астрахань и скажи воеводе, что я его гнева не боюсь! Не страшусь гнева и того, кто сидит куда как повыше воеводы Прозоровского! Уразумел? — От этих слов стрелецкий голова пыхнул гневом и руку потянул было к сабле, да знал — не успеет вынуть свою и наполовину, как рухнет к сафьяновым сапогам атамана двумя красными половинками…

— Мыслимо ли такое слово… — начал было перечить атаману неустрашимый по натуре Леонтий Плохово, но Степан Тимофеевич ухватил его левой рукой за кафтан, подтянул к себе, в мертвой тишине двора негромко, чуть подняв голову к высокому стрелецкому голове, леденящим голосом договорил то, что начал:

— Твой воевода мыслит обращаться со мною как со своим холопом! Но я — вольный казак вольного Дона! Ныне я сильнее князя, и грянет час, расплата не минет его! Да и других негодяев, что успели на шее черного люда разжиреть сверх всякой меры! Попомнит воевода Стеньку Разина и дареную от меня шубу!

Михаил Хомутов незаметно тронул оторопевшего Митьку Самару за рукав кафтана, прошептал почти в ухо, для чего ему пришлось приподняться на носки:

— Идем-ка, Митяй, на струги! Ныне как раз божий праздник Покрова, не покрыться бы городу нашими головами, коль начнется свалка, как недавно в Яицком городке… Вона как разошелся атаман, уже и на великого государя без страха кулаком замахивается! Припомнят и нам Яицкий поход и Кулалы. Боюсь я, Митяй, что кандальные, которые сидят у нас на стругах, могут плохую службу сослужить… как факел, сунутый в бочку с порохом…

Стараясь не привлекать к себе внимания, они потихоньку выбрались из толпы, обступившей атамана, воеводу и стрелецкого голову на крыльце воеводского дома. По дороге к стругам Михаилу Хомутову с превеликим трудом удалось договориться с перепуганным купчиной продать им харчи. Купец, бегая серыми глазами, глянул на стрельцов в приоткрытую дверь, не решаясь впустить их внутрь, но, прознав, что сотник не их города, а идет в Самару и возьмет продуктов много, попросил прислать людей, когда стемнеет, уговорившись с воротной стражей, чтобы впустили их по условному стуку. Получив с сотника добрый задаток, купчина уверовал, что имеет дело с людьми честными, и обещал, что к вечеру приготовит все, что они ему закажут и в нужном количестве.