Cамарская вольница. Степан Разин - Владимир Буртовой

Никита посмотрел на сотника Хомутова, тот опустил голову, и трудно было понять, слушает ли он рассказ земляка, о своем ли чем печалится.

— Там же, в Ферах-Абаде, — вспомнил Никита, — казаки изрядно погромили пригородный дворец бывшего ихнего шаха Аббаса и растащили из дворца немалые пожитки. После всеобщего дувана мне досталось вот это…

Никита покопался в суме и вынул дивной работы подсвечник на витой ножке вышиною чуть больше пяди[82] и с шестью рожками вверх, которые оканчивались небольшими золочеными тарелочками с шипами, чтоб крепить на них свечи.

— Ух ты-ы, — выдохнули почти разом стрельцы, а Митька Самара только затылок почесал — за такую вещицу можно новый дом приобрести, ежели продать знающему толк в изделиях купчине!

— Знатная вещь, Никита, — оценил подсвечник с первого взгляда Михаил Хомутов и присоветовал: — Только ты, Никита, припрячь ее. А лучше продай здесь, в Астрахани. Не приведи Бог — дознаются воеводы, не удержишь ее в своих руках, попомни мое слово. Деньги куда сподручнее везти в Самару.

— Ну нет, братцы! Это я гостинец приготовил Паране, — со смущенной улыбкой ответил Никита и с какой-то виной в глазах глянул на Лукерью, которая все так же спокойно поглядывала продолговатыми синими глазами на стрельцов, слушала их разговор и радовалась: снова среди единоверцев!

Никита сунул подсвечник в суму, туго завязал веревку. Митька Самара перехватил алчно заблестевший взгляд подьячего и так даванул пальцами локоть Халдеева, что тот едва не подавился куском.

— О-ой! Больно мне-е!

— Тогда держи язык за зубами, будешь и впредь есть пироги с грибами! А о том, что здесь видел и слышал, — молчок! Иначе голову срубим, как гадкому куренку. Уразумел, чернильная душа?

— Помилуй Бог, стрельцы! Вещь и в самом деле богатая, но она у Никиты по праву трофея, с бою у нехристей взята, не сворована.

— Ну то-то же! — миролюбиво проворчал Митька, разжимая словно железные тиски на локте подьячего. — Сказывай, Никита, что да как далее было на Хвалынском море. А мы еще по кружке выпьем! Еремка, не спать за столом! Наливай всем по равной мере! А огниво твое мы к ночи у тебя отымем все равно…

Стрельцы посмеялись — огниво Еремки Потапова после пожарища на новоселье у Никиты Кузнецова стало предметом их постоянных шуток над широколицым, в оспинках, стрельцом.

— Из погромленного города Ферах-Абада нагрянули мы на другой город, Астрабад. И там имели знатную добычу, а потом, чтоб отдохнуть и раздуванить добытое, подступили к полуострову Миян-Кале, что на юго-востоке Хвалынского моря.

— Поди, такой же песок, как на нашем Кулалинском острове, — вспомнил Михаил Хомутов события после Яицкого мятежа и свой поход на злосчастный остров.

— Тот полуостров загораживает от северных ветров большой Астрабадский залив, и тянется он от берега с запада на восток расстоянием до трех десятков верст, но весьма узкий и низкий, — пояснил Никита, покручивая между ладонями коричневую обожженную кружку с недопитым вином. — Земля по большей части песчаная, в низинах непролазные кусты, а в иных местах залегли болота. В западной части Миян-Кале выходит к берегу. Там, братцы, дивный лес, а в лесу построен роскошный шахский дворец. Вот этот лес и облюбовал Степан Тимофеевич, в нем мы срубили себе походный городок, вокруг навалили засеки, возвели изрядной вышины земляной вал. В том городке и настигла нас кизылбашская зима, ветреная и малоснежная, с частыми штормами на море. — Никита зябко передернул плечами, словно из двери в прогретую спину вновь задуло стылым северным ветром. Искоса ласково глянул на Лукерью, бывшая московская монашка, пригубив вино, острыми белыми зубами откусила алый бок крупного яблока.

— Да с ветром казаку не привыкать жить, — продолжил свой рассказ Никита, чувствуя непонятное беспокойство и жар в груди, когда Лукерья ненароком трогала его плечо своим. — Лихо началось, как подступили к Миян-Кале шаховы полки и полезли боем на наш городок хуже упрямых муравьев! Сколь их там, кизылбашцев, побито было — не счесть! Да в один день начали нехристи метать в городок глиняные сосуды с вонючей черной жидкостью. Казаки было в смех, что такого гадкого кваса мы, дескать, не пьем! А когда метнули персы в городок запаленные факелы, да как начали гореть наша засека и землянки, тут и пришлось нам кинуть и шахский дворец, и городок в лесу да уходить по Миян-Кале подальше от берега. Засели за болотами, наспех возвели вал и поставили пушки со стругов.

— Да-а, — только и пробормотал Михаил Хомутов, понимая, как тяжко пришлось казакам на чужой земле, сражаясь не только с полками персидского шаха, но и с лютой непогодой: землянка в песке — не теплый срубовой дом с печкой! — Можно только вам посочувствовать…

— Верно, Михаил, тут-то и началось нам адово лихо! — И Никита провел рукой по щекам, словно стараясь согреть их, задубевшие от мокрого снега. — Холод, воды доброй нет, кусты рубим на топку, харчишки подъелись. Иные от болезней, особливо кто был тяжко поранен в сражениях, начали умирать. — Никита, а вслед за ним самарские стрельцы троекратно перекрестились, в мыслях помянув тех, кто остался лежать в далеких и ненадежных для укрытия песках.

— Чтоб как-то харчиться, пошел атаманов есаул Сережка Кривой на стругах к трухменскому берегу. Перед этим мы удачно побили близ Миян-Кале несколько шаховых кораблей, кои вознамерились было погромить наши струги, чтоб мы не смогли уйти в море. Шаховы корабли разбили, да в драке с трухменцами, добывая прокорм, погиб славный казак Серега Кривой…

Ибрагим завозился на лавке, цокнул языком и дернул с досады себя за усы:

— Вай, как атаман Разын убивался! Похожий на раненый барс по стругу бегал! Голова Серега к груди прижимал, как молодой невеста свой… — и горестно замотал головой, словно эта картина и по сию пору у него с глаз не выходит.

— То так, — подтвердил Никита. — Ближе Сереги Кривого у Степана Тимофеевича друга не было… Уже без Сереги ушли мы с Миян-Кале и остановились на Свином острове, неподалеку от города Баку. С острова сделали по весне и летом сего года удачливые набеги на кизылбашские города. И до того осерчал на нас шах Сулейман, что собрал большой флот, пожалуй, более пятидесяти кораблей, с пушками, с многими сербазами. Сказывали нам опосля, что было тех солдат шаховых до четырех тысяч и со справным оружием.

— Ух ты-ы! — ахнул сотник Хомутов. — Экая сила — полета кораблей! Вас-то на стругах, поди, в людях едва ли не вдвое меньше было! Как же вы ускользнули, коль счастливо дошли до Астрахани? Слух был у нас, невесть кем пущенный, что изрядно пощипали вас шаховы воеводы на море? Так ли?

Никита посмотрел на пораженного услышанным сотника, легкая улыбка пробежала по губам, отчего шрамом порченное лицо сделалось на миг отчужденным, даже злым, каким сотник прежде Никиту не помнил.

— Это какой-нибудь воеводишка попытался бы ускользнуть, себя спасая, да и сгубил бы свое воинство! А Степан Тимофеевич напрочь погромил шахова воеводу Мамедхана![83]

— Не может быть! — не поверил Михаил Хомутов, в растерянности посмотрел на кавказца Ибрагима, который хитро щурил глаза. И Митька Самара тоже головой закрутил в неверии: не прихвастнул ли дружок Никита по причине выпитого вина?

— Правду говорит браток Никита, — тихо подала свой голос до этого молчавшая Лукерья и улыбнулась, увидев, как раскрыл рот подьячий Алешка Халдеев от удивления: «персиянка» вдруг так хорошо заговорила по-русски. — По всем прибрежным городам после того сражения великий страх поднялся! Боялись персы, что казаки и на дальние от моря города теперь кинутся. Это мы уже прознали, в море встретив кизылбашские корабли, когда с тезиком Али в Астрахань плыли, понадеявшись на счастливое побитие казацких отрядов. Не я надеялась, — поправила себя Лукерья, — а тезик Али. По той надежде и в Астрахань поторопился первым пойти с торгами.

— Твоя правда, Луша, — согласился Никита. — Сражение это случилось незадолго до нашего возвращения на родину. Кизылбашские корабли пошли к острову, а мы на стругах и в челнах кинулись от острова в море. Мамед-хан подумал: удирают, дескать, казаки, спасаясь всяк сам по себе, его силы испугавшись! И повелел все корабли сцепить накрепко цепями, чтоб меж ними не проскочили казацкие струги.

— Цх, какой дурак, а борода белый! — выкрикнул Ибрагим, сверкая черными, чуть выпуклыми глазами. — Вах, дурак вышел полный!

— Отчего же — дурак? — не понял сотник Хомутов. — Надо думать, что хан этот весьма разумно распорядился.

Никита Кузнецов засмеялся, но глаза его оставались суровыми, словно в них, как темные тучи в озерной глади, отражались картины недавнего морского сражения.

— Вот-вот! Как сцепились меж собой кизылбашцы, тут и дал Степан Тимофеевич команду нашим стругам и челнам атаковать голову кизылбашского флота и корабль самого Мамед-хана! Облепили мы корабль, как осы кусок меда, секирами борта рубим, из пищалей сербазов сбиваем, а флот остальной стал похож на змею, коей голову вилами придавили! Корабли-то сцеплены, ни один не может подойти да пособить своему хану! Ну, прорубили мы ему брюхо да и сунули в утробу огонь. И едва успели отскочить на челнах — внутри рвануло так, что щепки столбом к тучам поднялись. Оказалось, у Мамед-хана был изрядный пороховой припас.