Cамарская вольница. Степан Разин - Владимир Буртовой

Более сдержанный и осторожный Иван Семенович, оберегая брата от необдуманных поступков, напомнил:

— Аль забыл ты, князь Михаил, яицкого голову Яцына да нами посланного туда же горемыку Богдана Сакмашова? Их-то побили не казаки, а свои своровавшие стрельцы! Теперь те воры у Стеньки в ватаге, а здесь, в городе, их родичи и друзья закадычные! Вот и рвет мне душу опасение: а ежели и наши стрельцы заворуют? Да тутошние баламутного образа мыслей посадские с горожанами к ним прилепятся? Не миновать нам с тобой тогда хлебать сверх всякой меры волжскую водичку. Не-ет, уволь, брат Михаил, от такого счастья! Была у меня от великого государя еще прошлым годом к Стеньке в Яицкий городок писаная грамота, ее и послал я с князем Львовым к Стеньке и предъявить велел, ежели не явится возможности нечаянно как-то враз побить вора! Теперь и будет та грамота нам в оправдание за то, что спустили казаков на Дон. А струги, да пушки, да персидский полон повелю у казаков отобрать сполна! Ну, а с Разиным на Дону пущай московские бояре да воеводы дерутся, у них стрелецких полков куда как много!

Князь Иван Семенович Прозоровский в своих опасениях за астраханских — да и московских тоже! — стрельцов оказался весьма близким к истинному положению дела. Когда 25 августа 1669 года к астраханскому берегу пристали коврами устланные разинские струги, а на берег сошли не оборванные голутвенные, которые уходили на Хвалынское море, а роскошно разодетые, обогащенные многой добычей чудо-казаки со своим удачливым атаманом-ведуном, восторгам горожан, посадских и стрельцов не было предела. Стрельцы, по своей природе те же полуказаки, живущие хозяйством и ратной службой, на примере разинской вольницы видели, чего можно достигнуть саблей при отважном башковитом атамане. И как тут было не проклясть свою безысходную судьбу, когда, работая день и ночь, мотаясь в походах за жалованье, едва сводишь концы с концами. А твои командиры на тебе толстеют, словно клещи майские, впившиеся в тело…

Сияющий парчовым халатом, позолоченным оружием, дорогими перстнями Степан Тимофеевич Разин, улыбчивый и счастливый, прошел со своей разодетой свитой к воеводской канцелярии, где его ждал князь воевода Прозоровский с иными стрелецкими командирами да с командирами полков иноземного строя. Следом за разинской свитой толпой ввалились в кремль астраханская голытьба и стрельцы посмотреть и узнать, о чем будет речь между недавними еще супротивниками. Поладят ли? Или за оружие схватятся?

У крыльца воеводской канцелярии казаки сложили бунчук, знамена, чуть в стороне были поставлены толпой пленные кизылбашцы, за которых казаки хотели получить с персидских тезиков выкуп. После этого Степан Тимофеевич вошел в дом к воеводе, пробыл там немалое время, а когда вновь вышел на крыльцо и поднял с ковра свой камнями украшенный бунчук,[81] снова улыбчивый и приветливый, горожане и астраханская голытьба грянули в его честь ликующее «ура-а!».

— Можно подумать, сам великий государь и царь Алексей Михайлович с царским обозом в город въехал! — зло выговорил воевода Михаил Семенович старшему брату, который так и остался стоять у стола, не подошел к раскрытому из-за духоты окну. — Моя бы воля — сорвать со стены пищаль да и убаюкать смутьянского атаманишку до всеобщего воскресения… А тамо пусть сам Господь рассудит, кто прав, кто виновен.

Иван Семенович покосился на роскошный иконостас — свой, из Москвы вывезен! — перекрестился и смиренно вздохнул. Послушал взволнованный рокот толпы за окном, благовест в церкви на дальнем посаде, отметил про себя, что надобно будет звонаря после ухода казаков малость посушить в пытошной над жаровней, чтоб неповадно было славить вора и тем самовольничать! Обращаясь к брату, распорядился:

— Прикажи, князь Михайло, стрелецкому голове Леонтию Плохово, не мешкая и часа, спроводить выборную станицу казаков в Москву, чтоб за все войско принесли государю повинную… А в сопровождающие пошли пятидесятника… как, бишь, его прозвище? Заботушки голову совсем забили…. Того, что взял в плен воровского атамана Максимку Бешеного! И пущай при заводных конях с нашей отпиской скачут по-вдоль Волги до Саратова, а потом на Москву сколь возможно скорее. И еще вот что, князь Михайло, — по служебному строго добавил воевода: — Ныне же на стругах посадить кандальных казаков яицких и сотню самарских стрельцов Мишки Хомутова в охранение и повелеть им ночью спешно идти прочь из Астрахани.

Князь воевода наконец-то решился подойти к окну, глянул на ликующую перед собором толпу и не без труда отыскал в ней — по сверкающему халату, по высокой бархатной алой шапке — Стеньку Разина, который с есаулами пробирался к воротам в сторону Волги, где стояли казацкие струги.

— Опасение у меня есть, князь Михайло, как бы не прознал сей вор о сотоварищах да не подговорил бы посадских отбить их из темницы… Заварится тогда каша на крови! А не хотелось бы…

— Исполню, князь Иван Семенович, — и с легким поклоном пошел было к выходу. — И то правда, надобно выдворить поскорее эту чумовую заразу прочь из Астрахани! — И князь Михаил колобком выкатился из канцелярии в переднюю горницу, поманил пальцем шустрого подьячего и распорядился привести к нему стрелецкого сотника Михаила Хомутова.

Остроглазый и пронырливый подьячий приказной избы Алешка Халдеев сыскал на квартире не только самого сотника Хомутова, но и добрый десяток самарских стрельцов при нем. И к немалому своему удивлению, рядом с сотником увидел подьячий еще красивую молодку в непривычной кизылбашской одежде и статного казака, лицо которого порчено шрамом на всю левую половину.

«Должно, полонянку приволок себе из похода казачина! — позавидовал подьячий, сам не промах погреться в иную стылую ночь у стрелецкой вдовы. — Вона, каков персик заморский! И руками мять не надо, вся медовым соком брызжет! Ишь, ворожея, глазищами как манит к себе, ровно омут темный…»

А когда разглядел Алешка богатый яствами и питием стол, уподобился хитрющей лисице, которая с лаской во взоре крадется к доверчивой наседке, якобы справиться о здоровье милых детишек — цыпляток…

— Дозвольте, служивые, прервать ваше понятное мне пиршество… — издалека начал было речь Алешка, стащив с головы скудную суконную шапку и торопливо крестясь на образа. Веселый хохот прервал его велеречивый словопоток.

— О-о, явился, приказная душа чернильная! — грохнул кулаком по столу Митька Самара. — Аль от воеводы сбег, чтоб во стрельцы писаться? А может, ищет подьячий место, где дают кошкам по ложкам, собакам по крошкам, а голодным по лепешке к окрошке?

Алешка Халдеев и рта не успел открыть снова, как другой стрелец прервал его веселой шуткой, от которой у подьячего спину потянуло, будто клещами на дыбе:

— Да нет, братцы! Сей воеводский подлазчик прознать хочет, где станом стоит Степан Тимофеевич, и сгубить атамана умыслил! Вот мы его саблей к стене приколем! — И потянул руку, только не к поясу, а к чарке, наполнил ее вином, хохотнул, глянув на побелевшего подьячего, позвал: — Что сробел? Не боись, мы люди смирные. Иди ближе, чернильная душа! На, пей чарку во здравие и во избавление от кизылбашского полона нашего сотоварища, самарянина Никиты Кузнецова!

Дважды звать к даровой чарке подьячего Халдеева еще никому не приходилось.

«Эге-е-ей! — смекнул Алешка, и под сердцем похолодело. — Тут у них и воровской разговор может пойти… Да и до сговора какого не далее одного вершка! Не иначе Никитка к стрельцам от вора Стеньки со смутными речами подослан! Ох, Алешка, остри свой ум, чтоб живу выбраться из воровского стана!»

Он принял чарку, перекрестился на образа, собрался с духом и молвил:

— Во здравие и за избавление… Только мнится мне, стрельцы, что ваш сотоварищ, избавившись от кизылбашского плена, те же кандалы, только мягкие да пьянящие, с собой и на Русь привез! Не так ли, Никита! — И, довольный своей прозорливостью, подьячий засмеялся, приметив, как заалели смуглые щеки персиянки. — Совет да любовь вам, молодые! — и прежде чем Никита Кузнецов успел что-то сказать, он выпил чарку одним духом, утер губы ладонью, поясно поклонился и приступил к делу: — А теперь, служивые, о службе речь. Полковой воевода князь стольник Михаил Семенович Прозоровский призывает к себе по срочному делу сотника Хомутова.

— Эва! — воскликнул сотник, с сожалением отодвигая недопитое в кружке вино, усмехнулся. — Мы гулять, а нас на дело звать! Ну, коли сам царский стольник призывает, стало быть, надо идти без мешкотни.

У подьячего лицо поворотило на сторону, словно ненароком зубами даванул камешек, попавший в пшенную кашу.

— Что такое? — не понял Михаил Хомутов, уже привстав из-за стола. — Али зуб заныл?

— Моими зубами, братцы, можно ваши пульки от пищалей плющить! — отмахнулся Алешка Халдеев от такой догадки Хомутова. — Думается мне, грех великий будет от такого стола впопыхах и трезвым вашему сотнику убегать? Аль не прав я, стрельцы? И вам не жаль сотника?