Интерпретаторы - Воле Шойинка

— Забавно, но не удивительно.

— Я похож на того, кто легко плачет?

— Скажем так, вы весьма ранимы.

Саго стоял перед единственным полотном в этой комнате. Белые прожилки на глухом черном фоне. Это могла бы быть молния, но Саго знал, что это не молния. Языки, вырывавшиеся из глубокой раны, казались влажными. Ни силы, ни неистовства, нарочитая вязкость остатков молока, просачивающихся сквозь морщинистую поверхность и неуверенно капающих вниз.

— Вам нравится?

— Отвратительно.

— Вы первый, кто так говорит. Другие говорят, что им непонятно.

Долгое время потом Саго раздумывал, что заставило его задать неосознанный, ничем не вызванный вопрос:

— Это писал ваш приятель-танцор?

— Да. — Голдер долго изучал его лицо. — Как вы догадались?

— Понятия не имею.

Мгновенная ярость:

— Вы никогда ничего не говорите... Проклятая скрытность...

— Прежде чем вы заведетесь, я скажу еще раз, что понятия не имею.

— Я это заметил. Вы, африканцы, солжете и потом до конца держитесь за свою ложь. Даже когда перед вами факты, понятные даже ребенку, вы продолжаете лгать, лгать...

Саго чуть не ударил его:

— Если от вас еще раз понесет дерьмом...

— Я вправе, я ведь не белый. Возьмите, к примеру, моего первого слугу...

— Вы только что издевались над английской чопорностью, а теперь вы ее защищаете. Приберегите ваше высокомерие для кого-нибудь другого.

— Вы не желаете признать простой правды. В вас, африканцах, сидит чертов национализм.

— Заткнитесь! — Саго, сжав кулаки, встал со стула.

Явно напуганный, Голдер отпрянул:

— Я ненавижу насилие.

— Тогда не разевайте свою зловонную пасть и не делайте обобщений на основании знакомства со слугой! Господи, вы, американцы, настолько невыносимы, что диву даешься, как это вы ухитряетесь подобру-поздорову уносить ноги.

Пластинка кончилась, и атмосфера сделалась еще более напряженной. Джо Голдер отставил сковородку и подошел к бутылкам.

— Теперь я не могу есть. — Он подрагивал.

— Что вам мешает?

— Я ненавижу насилие. Любая форма насилия выбивает меня из колеи.

Саго был непреклонен.

— Тогда болтайте поосторожней. Насилие может быть и в словах.

— Нет-нет, это уже казуистика. Сейчас я покажу вам портрет моего приятеля. Я не собираю фотографий, но у меня есть все вырезки о его успехах. Он теперь процветает. Танцевал в Берлине, в Штатах, кое-где в Европе. Я недавно получил от него открытку — из Мадрида. — Он рассмеялся. — Да, он почти всегда имеет ангажементы и выплатил мне все до последнего пенса. Он такой. Все выплатил. Но, по крайней мере, он все же брал, ему приходилось пользоваться моей добротой. Последнее прибежище гордости — расчет с долгами. Но я его все равно одолел. Когда он теперь на мели, он не колеблясь просит у меня взаймы.

С каждой минутой Джо Голдер становился все отвратительней, но Саго решил нe спешить. Чтобы удержаться в рамках приличия, он начал выискивать в Джо положительные стороны. Но и любовь к одиночеству, и добровольное уединение, отмечавшие комнату, лишь оскверняли ее. По спине Саго ползли мурашки, а во рту сгущалось любимое американское словечко «тошнота».

— Вы ничего не говорите. Я до сих пор вас не знаю или, может, в вас ничего нет? Я не добрался до вашей сути. Скажите, в чем ваша суть?

— Вы всегда заставляете своих друзей — простите, приятелей — чувствовать себя, словно они — ворованные часы, которыми из-под полы торгуют на Кингсуэе? «Эй, ога, семнадцать камней дешево-дешево, автоматические, с календарем, посмотрите, ога».

— О... не знаю, как я действую на других. Но сам я люблю ясность.

— Вы любите поковыряться в часовом механизме.

— Не знаю, что я люблю. Но вы же по сути не сказали ни слова. А я хочу знать, с кем имею дело. Иначе люди эксплуатируют твою доброту. Я много раз пытался помогать людям — особенно когда жил в Париже, где собирается богема со всего света. Но учтите, не всем. Только людям моей расы. Я люблю черных. Черные восхитительны, в их коже столько жизни, я хочу сказать, что они особенные, прекрасные...

Зная, что несправедлив, Саго сказал:

— А интеллектуально вы — белый.

— Это уже из Руссо, но у меня полное право чувствовать так, как мне хочется. Мне хочется быть черным. Я вполне мог бы родиться черным, как воронье крыло.

— И заморить себя онанизмом.

— Вам нравится быть вульгарным?

— Изысканный английский упрек. Поразительно, как много в вас английского. Может, именно поэтому вы так агрессивны. Послушайте, меня тошнит от всякой любви к себе. Даже национализм — это, некоторым образом, любовь к себе, хотя у него есть реальные основания. Особенно тошнотворен культ черной красоты. Что же тогда делать альбиносам — идти и топиться?

До этой минуты Лазарь не приходил ему в голову. Теперь же, вспомнив о нем, он неожиданно забеспокоился и встал.

— Вы уходите?

— Да.

— Стало быть, вы не считаете свою черную кожу прекрасной?

— Я никогда об этом не думал. Вчера вечером на приеме я видел белую девушку, и она показалась мне прекрасной. С чисто эстетической точки зрения. Я не очень помню, какого цвета у нее кожа. Когда вы рассуждаете о жизни в черной коже, я чувствую, как у вас течет слюна, и раз уж я родился черным — что не достоинство и не недостаток, — то меня тошнит от подобных мнений.

— Погодите минуту...

— Я искренне удивляюсь, когда из-за черной кожи исходят слюной даже черные.

Джо Голдер поднялся.

— Вам далеко. Я подвезу вас. Или оставайтесь у меня ночевать, уже поздно.

— Нет, мой друг будет волноваться.

— Когда я увидел вас, вы, кажется, не могли войти в дом.

— Из-за Петера, того вонючего немца, — он еще не уехал. Мне не хотелось встречаться с ним.

— Вы там живете?

— Мы оба — гости моего школьного друга.

— Я хорошо знаю Банделе.

— И сыграли с ним злую шутку. Навязали ему Петера. Одна минута наедине с Петером — уже испытание. У Банделе нечеловеческое терпение.

— Можете пока пожить у меня.

Саго рассмеялся.

— А ваше меняющееся настроение? Страшно подумать, что я тут лежу, отдыхаю, а вы сбегаете с лекции, чтобы меня выставить. Не хочется, чтобы меня спустили с лестницы.

— Нет-нет, это исключено. Ничего такого не будет.

— Нет. Я здесь всего на несколько дней; кроме того, мы будем действовать друг другу на нервы. Я до сих пор не пришел в себя. Согласитесь, вы умеете ошарашивать. Слишком много всего сразу.

— Тем не менее оставайтесь у меня ночевать. Утром я сразу же отвезу вас к Банделе.

Искушение было велико.

— Я, конечно, спал бы лучше, зная, что утром я сразу же не увижу Петера.

— Отлично. Кроме того, здесь нет москитов. Видимо, слишком высоко. Я устроюсь здесь, а вы в спальне.

— Нет, мне нравится этот диван. В спальню идите сами.

Голдер заметно повеселел.

— Нет, я не так принимаю гостей.

— Придется вам подчиниться. Когда есть диван, я не сплю на кровати. Лучше уж на полу.

— Прекрасно. Мы оба будем спать на полу.

— Послушайте, я не желаю... — Но Голдер уже был в спальне, и к оставшемуся в одиночестве Саго вернулось ощущение неловкости. Он стоял в нерешительности. Когда Джо Голдер вернулся, Саго знал, что уйдет.

— Я повесил вам в ванной свежее полотенце. Вход через спальню. — Он поставил на проигрыватель новую пластинку. — Я надеюсь, вы все же расположитесь в спальне.

— Нет... вряд ли.

— Ладно, оба будем спать на полу, — весело проговорил Джо Голдер.

— Нет-нет, я вряд ли у вас останусь.

Джо Голдер держал в руках адаптер, он не мог поверить ушам.

— Отчего? Отчего вы вдруг передумали?

— Я никогда всерьез не надумывал.

— Неправда, — яростно обвинил его Голдер. — Вы уже согласились остаться.

— Допустим, что так. — Саго знал, что вытерпел больше того, что мог. — У вас ведь нет монополии на переменчивое настроение.

— Отчего же вы не останетесь?

— Просто не хочется.

— Это не ответ. В чем настоящая причина?

— Вам действительно нужно знать причину?

— Да, я хочу знать. — Голос его звучал резко, самообладание исчезло. — Скажите мне правду.

— Ну, хотя бы потому, что вы сами объясняли мне, что не терпите посторонних в доме.

— Я лишь сказал вам, кто я такой, чего вы сделать не пожелали. Правда, у меня часто меняется настроение, но я действительно хочу, чтобы вы остались.

— Вы действуете мне на нервы.

— На одну ночь. Отчего вы не хотите?

Внезапно Саго пришло в голову, что оба они пытаются что-то скрыть друг от друга. Но что скрывает Джо Голдер? Чего он боится? Обычно он не предавался подобным раздумьям, но сегодняшняя ночь текла медленно, и он спрашивал себя: «В чем дело? В чем дело?» Джо Голдер, видимо, усмехался, но в лице его было что-то новое: оно исказилось и выглядело недоразвитым, как лицо недоноска.

— Вы что-то подозреваете, — наконец произнес Саго. — Можете прямо сказать, можете промолчать, я все равно ухожу. И если мой довод вас не устраивает, найдите себе другой.