Интерпретаторы - Воле Шойинка

— Банделе, прошу тебя, не огрызайся. Человек хочет как-то мною воспользоваться; я же сам зарабатываю тем, что пользуюсь помощью других. Дело растянется на несколько недель. По статье на каждого апостола и большая статья о нем самом. Золотая жила.

— А что ты будешь делать с его рассказом о собственной смерти?

— Ты поверил ему? Поверил?

Банделе задумался.

— Не важно, поверил я ему или нет. По крайней мере, ясно одно: этот человек пережил какой-то кризис. Если он решил истолковать его так, что это внесло некий смысл в жизни людей, то кто ты такой, чтобы отмахиваться, цинично раздирать его опыт на части в грязной газете, и зачем Кола...

— Меня не трогай! Не знаю, какая муха тебя укусила, но меня ты не трогай. Черт побери, что с тобой происходит, Банделе? Ты стал невыносимо придирчивым и надоедливым.

Банделе, казалось, скрылся в норке и, как неосторожный муравей, пошевеливал высунувшимися усиками. Наконец, он сказал:

— Никто из вас не задумывается, какие страдания он может причинить.

— Я знал, что мне надо сюда приехать, — сказал Кола. — Недоставало звена, и я его нашел. Если бы можно было сейчас в ракете перенестись с Ноем в мою мастерскую!

— Ты хочешь сказать, что «Пантеон» теперь закончен? — спросил Эгбо.

— Когда я увидел Ноя, я понял, что сегодня же должен забрать его с собой.

— Как ты это себе представляешь?

— Лазарь не будет возражать, если я скажу ему, что хочу написать новообращенного и подарить картину церкви. Я справлюсь с работой лучше, чем плотницкая жена.

— Но ему же придется что-то давать, — сказал Эгбо.

— Я могу написать нечто приемлемое для Лазаря за полчаса.

— А если Банделе прав, и Лазарь потребует, чтобы ты изобразил его на кресте?

— Тогда пусть пишет сам.

— Это было бы здорово, — говорил в раздумье Саго, — это было бы здорово. Невероятная сенсация, корреспондент — очевидец пути Христа от преображения до распятия.

— Изумительная сенсация, — глумилась Дехайнва.

— Послушай, женщина, не входи в роль Банделе. Что касается Лазаря, если редактор даст согласие, я поеду в деревню, где он воскрес, и опрошу свидетелей.

— Зачем столько хлопот? — издевалась Дехайнва. — Истина же тебя не интересует.

— Только некоторые стороны истины. Например, если мне удастся доказать, что Лазарь — стопроцентный шарлатан, то чего ради я буду докладывать об этом его пастве? Тут даже Банделе со мной согласится. Лишь некоторые стороны истины имеют существенное значение. Допустим, завтра Ной станет Христом, и Лазарь это всем раздокажет. Чья истина заставит меня раскрыть истину? Моя собственная. Или, как выразился бы Банделе, мой цинизм, мое наплевательство.

— Во всяком случае, что это даст? Паства будет по-прежнему верить тому, чему хочет верить. Разве не твоя газета разоблачала одного новоявленного Христа?

— Не помню. Должно быть, до моего возвращения.

— Он был самым дерзким из всех подобных. Он объявил, что во втором пришествии будет не страдать, но наслаждаться жизнью. Газеты развернули против него отчаянную кампанию.

— И он уцелел?

— Процветает, как никогда. В железнодорожном и хлебопекарном бизнесе. У него огромный гарем и два процесса о растлении малолетних.

— И они травили его?

— Изо всех сил.

— Вот видишь. Мир не терпит пророков радости. Все обожают страдания.

— Нет, — сказал Эгбо, — не страдания, но жертву, ритуальное принесение себя в жертву.

— Твоя беда в кровожадности. Подумай, это же очень логично. Он впервые пришел для страданий, и все согласились с его выбором. Почему бы теперь нам не признать его приход для радостей?

— Надо выяснить, процветает ли этот Христос поныне. Надо разжечь соревнование между двумя Христами. Выживание более приспособленного... на четыре полосы с фотографиями. — И Саго стал носком ботинка скидывать камни в лагуну. — Еще один разворот — только иллюстрации с подписями, — и его ботинок сбросил на белую гладь тонну типографской краски. Незаполненность пространства, казалось, распаляла его. — Заполнить все до предела! — воскликнул он, и камешки запрыгали по воде. — Короткие заметки, чтобы раздразнить аппетит читателя. — Саго продолжал метить оспинами поверхность, пока не вскрикнул от неожиданной боли в ноге.

— Линотип вышел из строя, — Дехайнва подставила ему плечо. — Так тебе и надо.

Не обращая внимания на отчужденную группу людей, стоявших на берегу, спелая пшеница клонилась под ветром, медля для коротких молитв. Ветер наполнял белые паруса на взрытой земле, и сотни рук воздымали Ноя с крестом до полного изнеможения.

Банделе нарушил молчание:

— Я бы не стал слушать Лазаря, если бы не смерть Секони. Думаю, что приехал сюда именно потому.

Эгбо глядел во мрак опустевшей церкви.

— А что ты хотел услышать от Лазаря?

Банделе пожал плечами.

— Не знаю. У меня было странное чувство, когда за столом напротив меня сидел человек, утверждавший, что он умер.

— Пора ехать, — сказал Саго и пошел к машинам.

— Езжай, — согласился Банделе. — Я хочу попрощаться с Лазарем.

Но Лазарь уже направлялся к ним. Он проводил их до автомобилей.

— Надеюсь, — сказал Саго, — женщина предсказала, что в вашу церковь придет благодетель.

Лазарь был серьезнее, чем обычно.

— Нет, сегодня она не предсказывала. Она говорила не о будущем, а о прошлом. Она видела меня рядом с безликим человеком и сказала, что это была смерть.

Когда они отъехали на порядочное расстояние, Банделе спросил:

— Я все время хотел узнать, не было ли у тебя вестей из...

— Деревни? Лагуна и тебе напомнила о ней? Нет. А газеты пугают меня. — Эгбо отрывисто рассмеялся. — Я думал, что похоронил прошлое, но ошибся. Меня преследует воспоминание о пальцах старика, которые ощупывают мое лицо. Я вижу его слепые глаза и просыпаюсь от мелкой дрожи.

Они долго ехали молча; потом Эгбо продолжил:

— Я слишком многое понял, и если бы это случилось сейчас, не уверен, что удержался бы и не остался; легкомысленно было отказываться от власти.

— Ты так теперь думаешь?

— Если ищешь преображения, не бойся власти. Вспомни о Лазаре.

— Я никогда не бывал в этих краях, — сказал с заднего сиденья Кола.

— Тут множество прибрежных деревень. К некоторым из них можно добраться только на лодке.

— И все они входят в Лагос?

— Кажется, да.

— Я сегодня сюда вернусь, — объявил Кола. — Мне надо потолковать с Лазарем насчет Ноя. Если он согласится, я вечером доставлю его в Ибадан.

— Он согласится, — сказал Банделе.

— Беда в том, что я боюсь заблудиться. Я неважно ориентируюсь.

— Я поеду с тобой, — вызвался Эгбо.

— Отлично. Остается только опасность, что мы с тобой слетим в кювет.

— Надо поехать засветло.

Этот бродяга где-нибудь шляется, подумал Саго, но, нагнувшись, увидел в замочной скважине свет и прислушался. Напевая «Я не вижу ничего, и это значит ничего», он обошел дом. Может быть, Петер спит? Но он тут же представил себе, что, заслышав открывающуюся дверь, тот скатится с лестницы и предложит выпить по стаканчику на сон грядущий. Затем он подумал, нельзя ли проскочить вверх по лестнице и запереться, но тут же увидел, как Петер ловит его у спальни и предлагает почитать ему перед сном. Саго расхаживал взад-вперед, когда к нему подошел человек.

— Алло! — Белое лицо. При слабом свете виден приплюснутый нос. — С вами что-нибудь случилось?

— Нет. Просто мне негде спать, вот и все.

— Боже, как смешно.

— Разве? Рад за вас.

— Я не хотел сказать, что это действительно смешно. Дело в том, что я слышу эту фразу ежедневно.

Саго сжал кулаки:

— Послушайте, вы...

Но человек ласково остановил его.

— Я говорю вам правду. Мне все время приходится это слышать. Видите ли, я американец, и это кажется объявлением о бесплатной гостинице каждому американскому бродяге.

Уже много дней Саго не мог избавиться от ненависти к белым лицам, которую пробудил в нем Пинкшер. Даже воспоминания о дерзости миссис Фашеи, о ее презрении к соотечественникам, о ее безразличии к собственному шокированному мужу, не могли с давешнего приема искупить перед Саго вину и униженность белой расы. Лишь с большим усилием, ценой напряжения желудка он мог сознательно думать о ней как о белой девушке. Манеры же этого человека казались Саго особенно грязными и вызывающими.

— Что ж, я не американский бродяга.

Собеседник улыбнулся.

— Еще не встречал африканца, который не был бы чем-нибудь оскорблен.

— А я не встречал американца, который бы не думал, что его наглость воспринимается как дружеская откровенность.

— Боже милостивый. Я вышел подышать воздухом, знал ли я, куда я зайду?

— Убирайся, — пробормотал Саго, — твоя рожа действует мне на желудок.

— Простите, я не расслышал.

Саго не отвечал. Он не мог решить, кто опасней, Петер или этот субъект.