Интерпретаторы - Воле Шойинка

На пианино стояли фигурки, одна из них — Будды.

— Агат? — поинтересовался Саго. Голдер сказал, что не знает. На полочке сидели три медные обезьянки.

Внимание Саго привлекла каминная доска.

— Она ездит со мной повсюду, — объяснил Голдер. — Я сам ее сделал. У меня довольно странные прихоти. Есть вещи, без которых я не могу жить.

Абажур на пианино представлял собой причудливое переплетение черных тростинок. Другой точно такой же лежал на каминной доске.

— Я хотел превратить его в аквариум.

Саго подивился, как это можно сделать, но не стал спрашивать.

— Чего вы хотите? Кофе или чего-нибудь покрепче?

— Мне просто хочется пить. У вас есть пиво?

— Вы хмуритесь. В чем дело?

— Хмурюсь?

— Да, сильно.

— Не знаю. Мне здесь как-то не по себе. Слишком спокойно. Беспокойный покой. Отчего это?

Голдер даже не улыбнулся. Наоборот, лицо его стало жестким.

— Что вы хотите сказать? Что у вас на уме? Говорите!

— Не знаю. Дайте мне пива. — И Саго вышел на балкон.

Внизу лежал призрачный город, смерзшиеся простыни ржавчины и серебряные заплаты. Лес был мелок, и лишь верхушки деревьев казались в натуральную величину. Речка, через которую они переходили, была похожа на выброшенную веревку, корни пальм — на клубни. Такой это был высокий этаж. Лишь светлячок, усевшийся на перила рядом с часами Саго, был реален и равен ему. Два часа ночи.

— О чем вы думаете? — Голос звучал резко и требовательно. — Вы ведь о чем-то думаете.

— Разве?

— Вы снова нахмурились. Отчего? Отчего вы все время хмуритесь?

Саго постарался честно припомнить, о чем он думал, но не пришел ни к чему. Тишина подавила его, и напряжение мысли сменилось усталостью. Он забыл о существовании Голдера.

— Что ж, если вы так долго не можете вспомнить, о чем вы думали...

Саго очнулся.

— Простите. Я, кажется, не способен думать.

Так повторялось четыре-пять раз. Голдер был очень настойчив, а Саго не мог прийти в себя, чтобы отразить нападки. Он чувствовал себя так, словно позвал гостей, а сам уснул, и ощущение неловкости не покидало его.

— Вы не любите говорить, а? Вы все время молчите.

Мысль позабавила Саго.

— Откуда мне знать?

— Стало быть, вы разговариваете. Отчего вы не разговариваете со мной? С самого начала вы проронили несколько слов. Вы не раскрываете рта, если я вас не вынуждаю.

— Может быть, я устал.

— Вы не устали. Я это вижу.

— Значит, я просто ленив. На меня действует высота и беспокойный покой.

— Теперь вы разговорились. Так скажите, о чем вы теперь думаете?

— Разве надо о чем-то думать?

— Стало быть, о себе. Продолжайте. Я должен знать, что вы за человек. Скажите мне, в чем ваша суть. Я знаю, я мизантроп. Я не люблю людей и не хочу, чтобы они любили меня. Большинство из них — шарлатаны. Я был во многих странах Европы, но люди везде одинаковы. Нудные, неискренние. Я приехал с надеждой, что африканцы иные.

Так продолжалось долгое время. Голдер сидел на перилах, сосредоточенный, как инквизитор, но вместо допроса излагал свою собственную историю.

— Я люблю одиночество. Сиди и пиши. Я пишу вторую книгу, исторический роман на африканском материале. — И затем с безумием в голове: — Вы же меня не слушаете! Вы думаете — о чем вы думаете?

На этот раз вопрос достиг цели, и Саго взял себя в руки.

— В чем дело? Я же сказал, что ни о чем не думаю, А если бы я и думал, я не обязан об этом докладывать вам. Вас это не касается.

Порою смех Джо Голдера был устрашающ. Он обнажил крупные зубы, и из глотки его вырвался рев. Саго насторожился, но все же подумал: а не актерство ли это?

— Быть может, вам нравится выглядеть необычным?

Смех прекратился.

— С чего вы взяли?

— Да так. Пришло в голову, я и спросил.

— Я один из самых искренних людей, которых я знаю.

— И это может быть позой. Я хочу сказать, обдуманной формой поведения.

— Перекусим, — сказал Джо Голдер, направляясь к буфету. — Прогулки возбуждают аппетит. Вам чего-нибудь дать?

Видимо, Саго слишком долго обдумывал ответ, и Джо Голдер взвился:

— Боже мой, я же не заставляю. Я только предложил.

— Чистое безумие. Вы никогда не задумываетесь, есть вам или нет?

Но хозяин уже был в соседней комнате у буфета. Саго пошел за ним, принуждая себя быть общительней.

— В Париже я познакомился с танцором из Британской Гвианы, — говорил Голдер. — Он был такой дьявольски гордый, что избегал всякой помощи, только бы потом не сказать спасибо. Боже! Я ненавидел его душу, как он ненавидел мою. Он подыхал с голоду, а у меня был хороший пост в библиотеке. Бесплодно прошатавшись по антрепренерам, он, бывало, заглядывал ко мне, плюхался в кресло и слушал музыку. На ботинки его было страшно смотреть. Явно, что он ничего не ел с неделю. Но разве бы он согласился пообедать? «Нет, спасибо, — с великолепным оксфордским прононсом. — Нет, спасибо!» Я выходил из себя, видя, как он притворяется сытым, в то время как его потроха вопиют о хлебе. Он был такой английский! Такой корректный. Мы вместе учились в Оксфорде, но он провалил экзамен, и мы одновременно оказались в Париже. В общем, больше всего его привлекал танец. Однажды я пришел к нему. Это была крысиная нора под крышей. Я давно не видал его и решил разыскать. Я три часа шлялся по трущобам, пока не нашел. Он лежал в постели, обессилев от голода... Я заглянул в его шкаф и не нашел в нем даже зубчика чеснока. Но он заставил себя встать, распахнул окно и заявил мне в гнусной английской манере, что сыт, — боже, он отупел от гордости. Мне пришлось выйти, купить продуктов и приготовить ему обед. С какой же ненавистью он ел.

Заинтригованный Саго смотрел, как Голдер зажигает керосинку.

— Я не пользуюсь электричеством, — пояснил тот. — С тех пор как мне принесли первый счет.

Он стал готовить яичницу. Когда он разбил третье яйцо, Саго сказал:

— Надеюсь, это не для меня.

— Вы не хотите?

— Кажется, нет.

— Я вижу, вы до сих пор раздумываете.

— Я не хочу есть.

— Вы уверены? Или в вас тоже сидит англичанин?

— Разумеется, англичанин. Но мне правда не хочется есть. Спасибо, очень мило с вашей стороны, простите, что причиняю вам столько хлопот.

— По крайней мере, у вас есть чувство юмора.

— Боюсь, вы ошибаетесь, но не важно.

— Не важно? Должен признаться, что получаю удовольствие от распознавания голода в людях. Это еще одна дурная моя привычка. Я вам не говорил, но прежде, чем я устроился в библиотеке, я сам изрядно поголодал. С тех пор голод меня не привлекает. Все те, кто божится, что голодают ради искусства, ради свободы, ради того дня, когда они одарят мир своим гением, — все они шарлатаны. В них нет ничего, в этих олухах из Латинского квартала. О, я пожил их жизнью. Мне повезло, получил перевод из дома. От этих жуликов просто тошнит. Единственно, что они умеют, так это жить за чужой счет. Тут они гениальны.

— Я встречал подобных в Нью-Йорке.

— О да. Гринвич-вилледж.

— И в Сан-Франциско. Ваши битники озадачили меня. Зачем они устраивают сборища?

— Так вы серьезно над этим задумывались? Мой приятель-танцор голодал, но не бравировал этим, подобно другим. Когда силы покидали его, он просто лежал у себя и спал. Мы были большими друзьями. Я любил его и ненавидел его гордость. Как я ее ненавидел! И знаете, как я его одолел? Он заболел и попал в больницу. Я ненавижу больницы и никогда никого в них не навещаю. Когда моя мать болела, я находил любые предлоги, только бы не ходить в больницу. Но когда я узнал, что этот парень серьезно болен, я пошел к нему. Он был болен, без цента в кармане и полностью от меня зависел. Я носил ему фрукты и цветы, и он подыхал от гордости. На лице его никогда не было благодарности, лишь унижение. Думаю, что из-за этого он так долго не поправлялся. Я платил за его квартиру — он был уже много недель без работы и всем задолжал.

Перед выпиской я пошел и прибрал его комнату. Как он ненавидел меня, но что ему оставалось? Ему пришлось принять мою помощь и даже самому о ней попросить. Его пригласили на просмотр, и ему до зарезу нужны были новые лакированные туфли. Я знал это, но молчал. И ему пришлось просить. Просить! Он попросил у меня денег, черт бы его побрал!

Свежий ветер с балкона принес облегчение. Саго опять ушел в себя, и еще глубже. Что с ним случилось? Что? В отчаянии он призвал на помощь Дехайнву с ее грубоватой мучительной преданностью; Эгбо, который не уступал Джо Голдеру жестокостью прямолинейной натуры.

— Вы не против, если я включу? — Голдер стоял у проигрывателя.

— Пожалуйста. — Саго не стал объяснять, что его летаргическое погружение в себя безнадежно погибло, но все же музыка действовала на него неприятно. Сопрано заглушило звук шипящего масла.

— Колоратура. Итальянская школа. Нравится? После скрипки человеческий голос — самый совершенный инструмент. Я слушаю, только когда один. Видите ли, я плачу.

— Забавно, но не удивительно.