До свидания там, наверху - Пьер Леметр

Пройдя вдоль забора, Мадлен позвонила в дверь дома, долго ждала и, наконец увидев женщину неопределенного возраста, сказала, что желает говорить с г-ном Альбером Майяром. Женщине потребовалось время, чтобы осмыслить просьбу и ассоциировать Альбера со стоявшей перед ней молодой особой: роскошной, холеной, накрашенной, чьи отдававшие пудрой духи доносились до нее как очень далекое воспоминание. Мадлен вынуждена была повторить: господин Майяр. Без единого слова женщина указала во двор, там, налево. Мадлен кивнула и под двойным взглядом владелицы дома и Эрнеста решительно толкнула трухлявые ворота и твердым шагом пересекла грязный двор до входа в небольшой барак, где и скрылась, но внезапно остановилась, потому что лестница, ведущая наверх, содрогалась под чьими-то шагами; она подняла глаза и узнала рядового Майяра, державшего пустое ведро для угля, он тоже резко остановился на ступеньках и произнес: «А? Что?» У него был потерянный вид, как на кладбище в тот день, когда откапывали тело бедного Эдуара.

Альбер застыл с полуоткрытым ртом.

– Здравствуйте, господин Майяр, – сказала Мадлен.

Мгновение она наблюдала это круглое, как луна, лицо, порывистую фигуру. У одной ее приятельницы когда-то был песик, который непрестанно дрожал, не по болезни, просто таким уродился, он дрожал с головы до ног двадцать четыре часа в сутки и однажды умер от остановки сердца. Альбер тотчас напомнил ей эту собачку. Она заговорила с ним очень тихим голосом, как если бы опасалась, что при столь внезапной очной ставке он расплачется или кинется прятаться в погреб. Майяр стоял безмолвный, переминаясь с ноги на ногу, сглатывая слюну. С беспокойным и даже испуганным видом он оглянулся на площадку второго этажа… Мадлен заметила в нем эту черту – постоянную боязнь, что что-то произойдет за его спиной, такое вечное опасение; в прошлом году, на кладбище, он уже казался сбитым с толку, потерянным. С таким выражением нежности, наивности, как у тех мужчин, которые живут в своем собственном мире.

Альбер отдал бы десять лет своей жизни, чтобы не оказаться в таком положении, в тисках между Мадлен Перикур, стоявшей внизу у лестницы, и ее якобы покойным братом, который этажом выше дымил через ноздрю, в зеленой маске с голубыми перьями, как у попугайчика. Можно поклясться, Альбер действительно был создан человеком-бутербродом. Он раскачивал свое угольное ведро, как кухонную тряпку, когда до него вдруг дошло, что он не поприветствовал молодую женщину; он протянул ей грязную руку, тотчас извинился, убрал ее за спину и прошел последние ступеньки вниз.

– На вашем письме был адрес, – тихо сказала Мадлен, – я заглянула туда. Ваша мама направила меня сюда.

С улыбкой она указала на обстановку, флигель, двор, лестницу, как если бы имела в виду обычную квартиру. Альбер кивнул, не в силах выдавить ни звука. Ведь она могла бы появиться в тот самый момент, когда он открывал обувную коробку, и застать его врасплох с ампулами с морфином. Хуже того, он вообразил, что было бы, если бы случайно Эдуар сам спустился за углем… Подобные детали подсказывают нам, какая идиотская штука судьба.

– Да… – рискнул Альбер, не зная, на какой вопрос отвечает.

Он хотел сказать – нет, нет, я не могу пригласить вас подняться что-нибудь выпить, это невозможно. Мадлен Перикур не посчитала его невежливым, она приписала его состояние неожиданности, стеснению.

– На самом деле, – начала она, – мой отец хотел бы познакомиться с вами.

– Почему со мной?!

Это вырвалось как крик сердца, в голосе сквозило напряжение. Мадлен пожала плечами, обозначая очевидность.

– Потому что вы присутствовали при последних мгновениях моего брата.

Она произнесла это с милой улыбкой, как если бы передавала просьбу пожилого человека, которому можно простить некоторые капризы.

– Да, конечно…

Теперь, когда Альбер пришел в себя, он хотел только одного: чтобы она ушла прежде, чем Эдуар забеспокоится и спустится сюда. Или что там, наверху, он услышит голоса и поймет, кто здесь, в нескольких метрах от Альбера.

– Согласен… – добавил он.

– Завтра, если хотите?

– О нет, завтра невозможно!

Мадлен Перикур удивилась живости этого ответа.

– Я хочу сказать, – снова начал Альбер извиняющимся тоном, – в другой день, если вам удобно, потому что завтра…

Он был не в состоянии объяснить, по какой причине завтрашний день не подходит для принятия этого приглашения, ему всего лишь нужно было вновь взять себя в руки. Он на секунду представил, о чем могли говорить его мать и Мадлен Перикур, и тотчас побледнел. Ему стало стыдно.

– Тогда в какой день вы будете свободны? – спросила молодая женщина.

Альбер вновь оглянулся на верхнюю площадку. Мадлен подумала, что там, наверху, женщина и ее присутствие смущает Альбера, она не хотела его компрометировать.

– Тогда в субботу? – предложила она. – К ужину.

Она приняла радостный тон, почти предвкушая удовольствие, будто ей только что пришла в голову эта мысль и они чертовски хорошо проведут время.

– Ну…

– Отлично! – заключила она. – Скажем, девятнадцать часов, это вам подходит?

– Ну…

Она ему улыбнулась:

– Отец будет очень рад.

Маленькая светская церемония подошла к концу, краткий миг колебания, как бы сконцентрировав все, напомнил им об их первой встрече; они вспомнили, что, хоть не были знакомы, их связывало нечто общее, нечто жуткое, запретное: тайна, эксгумация погибшего солдата, незаконная перевозка тела… Кстати, а куда делся этот труп? – подумал Альбер и тут же прикусил язык.

– Наш адрес: бульвар де Курсель, – сказала Мадлен, надевая перчатку. – На углу с Прони, найти совсем не трудно.

Альбер кивнул, девятнадцать часов – есть, улица де Прони, найти совсем не трудно. Суббота. Повисла пауза.

– Ладно, покидаю вас, господин Майяр. Я вам чрезвычайно признательна.

Она было направилась к двери, потом повернулась к нему и прямо посмотрела ему в глаза. Строгость шла ей, но делала ее старше.

– Мой отец так и не узнал подробностей… понимаете… Я предпочла бы…

– Разумеется, – поспешил Альбер.

Она благодарно улыбнулась.

Он очень боялся, что она вновь сунет ему банкноты. За молчание. Униженный этой мыслью, он отвернулся и пошел вверх по лестнице.

И только уже на площадке вспомнил, что не взял ни угля, ни ампул морфина.

Удрученный, он спустился снова. Ему не удавалось собраться с мыслями, понять, что означает приглашение к родным Эдуара.

Уже когда, с екающим от страха сердцем, он начал лопатой наполнять свое ведро, с улицы донесся приглушенный шум отъезжающего лимузина.

16

Эдуар закрыл глаза, с облегчением вздохнул, мышцы медленно расслаблялись. Он в последний момент удержал выскользнувший из рук шприц и положил рядом, руки еще дрожали, но тиски, сжимавшие грудь, стали ослабевать. После уколов он долго лежал, опустошенный, сон приходил редко, это было плывущее состояние, лихорадочное возбуждение медленно убывало, будто корабль, уходящий вдаль. Его никогда не интересовали все эти штуки, связанные с морем, он не мечтал о пароходах, но в ампулах счастья все это, должно быть, имелось, картины, которые они навевали, нередко были выдержаны в морской гамме, чего он не мог себе объяснить. Вероятно, они, как масляная лампа или флакон с эликсиром, втягивали вас в свой мир. Шприц и игла были для него лишь хирургическим инструментом, необходимым злом, а вот ампулы, те были живые. Он вглядывался в них, вытянув руку к свету, с ума сойти, что можно там увидеть, даже хрустальные шары не несли таких удивительных свойств, ни столь яркой фантазии. Ампулы источали многое – отдых, покой, утешение. Бо́льшая часть дня проходила в этом зыбком, подернутом дымкой состоянии, где время утрачивало свою плотность. Если бы от него зависело, Эдуар делал бы одну инъекцию за другой, чтобы поддерживать это зыбкое состояние, будто он плывет на спине в масляном море (опять эти морские образы, они, наверное, приходят издалека, быть может, от пренатальных вод), но Альбер был очень предусмотрителен, каждый день он оставлял ему лишь строго необходимую дозу и все записывал, а потом вечером, по возвращении, оглашал занесенные в календарь дозы, переворачивая страницы, будто учитель в школе; Эдуар ему не перечил. Как и Луизе с ее масками. В общем, о нем заботились.

Эдуар редко вспоминал своих родных, чаще других – Мадлен. Он многое о ней помнил: приглушенный смех, ее прощальную улыбку, согнутые пальцы, треплющие его волосы, их тайное сообщничество. Ему было жаль ее. Вероятно, она, как все женщины, понесшие утрату, страдала, получив весть о его кончине. Но потом – время лучший лекарь… К трауру со временем привыкаешь.