Жаворонки ночью не поют - Идиллия Дедусенко

Целую тебя, дорогая, отвечай скорее.

Зойка кончила читать и молча смотрела перед собой. Сейчас ей представлялись пустыми и надуманными страхи, которые терзали её в больнице. Ну почему она не писала ему раньше? Разве может такая любовь разрушиться только оттого, что по её волосам пробежали седые пряди, а в голове временами стучат молоточками тысячи кузнечиков и глаза застилают рваные чёрные круги? Да, она совсем не та, какой была всего год назад, когда стояла с Лёней среди цветов в поле и слушала жаворонков. Но, может, он будет любить её ещё больше за то, что она столько выстрадала? А если с ним что-нибудь случится? Например, оторвёт руку или ногу, изувечит его красивое лицо или он ослепнет? Неужели она от него откажется? Да ни за что! Пусть безрукий, безногий, слепой, но только вернётся! Пусть вернётся — и другого счастья ей не надо.

Громко стукнула ставня. Зойка вздрогнула, очнулась от дум, протянула руку за третьим письмом, которое углядела под ладонью у бабушки.

— Давай скорее!

— Да, може, потом? — нерешительно отозвалась бабушка. — Что же это мы, ещё и чаю не попили.

— Давай, бабушка! — нетерпеливо повторила Зойка.

Бабушка, вздохнув, подала голубой конверт, и на лице её было написано: уж лучше всё разом.

Письмо было из Свердловска. И было очень коротким. Зойка напряжённо вчитывалась в размашистые крупные строчки, и ей казалось, что все буквы алфавита беспорядочно смешались, поэтому невозможно понять ни одного слова. С трудом, но всё же до неё дошёл смысл письма.

«Добрый день, Зоя! — писала Анна Сергеевна. — Впрочем, он совсем не добрый. Я считаю своим долгом сообщить тебе горестное известие: погиб Лёня. Он погиб во время боя за какую-то высоту ещё в январе, а извещение я получила только в конце марта.

Можешь себе представить моё состояние — он был моим единственным сыном (муж умер ещё до войны), моей единственной радостью. И вот его не стало. Я прошусь на фронт, хотя бы в полевой госпиталь. Возможно, мою просьбу удовлетворят.

Мне кажется, ты тоже любила Лёню, как и он тебя, и это сообщение о его гибели будет для тебя тяжёлым. Но мы должны быть мужественными, как миллионы других, кто теряет близких людей. Мы живы и должны делать всё, что в наших силах, чтобы приблизить победу.

Если уцелеем в этой ужасной войне, обязательно встретимся».

Зойка растерянно вертела в руках письмо и, чувствуя, как из глубин мозга начинают выползать чёрные рваные клочья, отрывисто говорила:

— Как же так? Вот же… он пишет. Жив. Вернётся. Он обещал… обещал вернуться. Как же так? Какая-то высота… Ничего не понимаю.

— Э-э-эх, голубка, — вздохнула бабушка. — Не хотела давать тебе это письмо. Да разве скроешь? Печаль наружу всегда вылезет.

— Печаль? Какая печаль? А-а-а, убит Лёня… Как странно. Я жива, а он убит… Зачем это?

Зойка напряжённо смотрела на бабушку немигающими глазами, и это было так жутко, что бабушка тихо ойкнула:

— Ой, лышенько! Да ты, никак, не в себе!

Но Зойка уже не слышала её. Преодолевая мучительную тошноту и надвигающуюся «бездну», она, сама того не сознавая, как лунатик, спустилась с крыльца и побрела по улице. Бабушка было кинулась следом, хотела остановить её, но поняла, что не догонит. Она стояла на крыльце и плакала, глядя на тонкую сухую фигурку в пёстром сарафане, на согнутые острые плечи, на длинные волосы с седыми прядями, которые болтались по спине, на глубокие галоши с заострёнными носами, в которые была обута эта странная девушка с остановившимся взглядом, её родная внучка, совсем не похожая на ту Зоюшку, что жила прежде здесь вместе с нею.

Зойка не понимала, куда и зачем идёт и почему она остановилась. Сначала тупо смотрела на редкие тюльпаны, кое-где уже пробившиеся из земли. Их было совсем немного. Может, потому, что весна запоздала, а может, потому, что по этой земле прошла война. Зойка неотрывно смотрела на крошечный красный тюльпанчик, робко проклюнувшийся навстречу весеннему теплу, и пыталась вспомнить, зачем она сюда пришла. Ах, вот что. Это Лёня написал, чтобы она сходила в поле послушать жаворонков. Но ведь жаворонки ночью не поют. Сам говорил. А сейчас ночь. Кругом темно и тихо, как в бездне. В бездне…в…

Очнувшись, она почувствовала сильный озноб — земля была ещё холодная, а Зойка лежала в одном сарафане. Поднявшись, старалась вспомнить, что произошло. Что произошло? Письма… Какие-то письма.

Постепенно всё отчётливее всплывали строчки таких разных писем. Ей, наконец, стал окончательно понятен смысл одного из них: нет больше Лёни. Он никогда уже не будет стоять рядом с ней на этом поле. Но это так несправедливо, жестоко, бесчеловечно, это просто невозможно! И она вдруг зарыдала, закричала на всю степь:

— Нет! Нет! Нет! Это невозможно! Не хочу! Не хочу! Почему он? Почему он? Нет! Невозможно! Я не хочу!

Она ползала, каталась по земле и кричала, совершенно не осознавая, что делает. Прошли минуты или часы, она не понимала. Только кричала и кричала, цепляясь за землю судорожно сведёнными руками.

Неожиданно умолкла: на крик уже не хватало сил. В голове стали формироваться вполне чёткие мысли. Всего один год жизни, а как круто она повернулась. Будто то, что было год назад, отодвинулось в невообразимо далёкие времена. Сколько потерь… Невозможно представить, чтобы одному человеку выпало сразу столько горя. А что впереди? Что у неё впереди? Зачем ей жить? Она калека. Её сознание порой ещё меркнет под натиском «бездны». Доктор написал в справке мудрёные слова и сказал:

— Только не напрягайся. Лёгкий посильный труд.

Он очень деликатен, этот Степан Егорович. Он не мог сказать ей всей правды. Но она сама её знает, эту страшную правду о себе. Вот почему так боялась писать Лёне. А теперь Лёни нет. И нечего бояться. И ничего у неё нет в её неполные семнадцать лет. Всё отняла у неё война, всё. А теперь отнимает и последнее — желание жить.

Зойка снова почувствовала, как по телу пробежал озноб — в начале мая здесь ещё бывает зябко. Она обхватила руками плечи и стала сумрачно оглядывать поле. Как пустынно и молчаливо оно. И нет никого, кто подсказал бы ей, как жить дальше, если жить совсем не хочется.

И вдруг что-то щёлкнуло над головой. Ещё, ещё… И с майского неба полились трели. Какой-то запоздалый жаворонок пел о своей радости, о том, что взошло солнце. О том, что сквозь почерневшую землю всё-таки пробились цветы. О том, что жить прекрасно!

«Очень хорошо жить, когда поют жаворонки», — вспомнила Зойка слова из Лёниного письма. Она судорожно завертела головой, пытаясь найти ошалевшего от радости певца. Наконец, увидела высоко в небе маленькую трепещущую точку. Вон куда забрался! А может, он и прав, этот крошечный певец? Может быть, жизнь всегда прекрасна, потому что она — жизнь? И если даже не хочется, надо жить, ибо на свете так много всего, что человек обязан сделать, раз уж родился. «Мы живы и должны сделать всё, что в наших силах…». Анна Сергеевна, наверное, тоже права, как и этот жаворонок. Разве её потеря меньше? Жить надо. Вопрос в том, как жить.

Зойка несколько минут стояла в раздумье. Перед ней вереницей проходили лица: Тани, Розы, Толика, Вовика, Кости, Люды, Нины — всех, кому она оказалась так нужна и кто оказался нужен ей. Потому что наполнил её жизнь высоким смыслом. А теперь есть другие дети, которых война лишила радости детства. Может, она и им нужна? Она пойдет к ним. Не возьмут пионервожатой, няней станет, кем угодно, лишь бы быть рядом с ними, кого так обездолила война. Ей легко их понять, потому что её она тоже обездолила, лишила почти всего, что было так дорого. И пусть не пугает «бездна», она ещё потягается с ней. Будет лечиться. Ещё посмотрим, кто кого.

Она подняла голову и глянула в небо, где всё ещё заливался жаворонок. «Очень хорошо жить, когда поют жаворонки…». Сейчас ей трудно это понять, ощутить — слишком много горя свалилось на неё. Она знает только одно, что жить хорошо, когда в небе летают одни птицы.

Зойка сделал шаг и увидела тюльпан, горевший огоньком у её ноги. Рядом лежала, глубоко войдя в землю, пробитая каска. Того, кто её надевал, унесли с поля боя. Раненого или мёртвого, это ей неизвестно. А каска осталась. Её присыпало землей и снегом. Весной она обнажилась и угрожающе зияла рваным отверстием — наверное, её пробило осколком снаряда. Но храбрый тюльпан не побоялся страшного соседства и потянулся навстречу солнцу, как тянется всё живое. Она тоже будет тянуться. Изо всех сил.

Зойка пошла к городу, сначала еле передвигая ноги, затем всё быстрее и быстрее, как будто бежала из пустоты туда, где была настоящая жизнь. Ещё издали увидела знакомое здание детского дома. Удивительно, что оно не пострадало, как и их улица. Зойка остановилась перед дверью, и сердце защемило невыразимой тоской. Вот здесь начался для неё этот год — год, который стоит целой жизни. Зачем она снова пришла сюда? Ещё не поздно отступить.