Жаворонки ночью не поют - Идиллия Дедусенко

— У вас есть зеркало? — спросила она медсестру.

— Ну вот, значит, выздоравливаешь, — засмеялась медсестра и достала из тумбочки крошечное зеркальце.

Зойка со страхом поднесла зеркало к глазам. Лицо посветлело и посвежело. Взгляд мягче, не такой сосредоточенный, как несколько месяцев назад. Вот только волосы по-прежнему прорезают три широкие седые пряди.

Теперь Зойка засыпала и просыпалась с мыслью о доме. Кажется, она выздоравливала так быстро потому, что беспрестанно думала о доме. И вот настал день, когда Зойка, надев пёстрый сарафан и галоши, предложенные няней, вышла из больницы. На прощание ей вручили билет на поезд, немного денег и продуктов на дорогу. Она не спрашивала, откуда, и так понятно: собрали по крохам между собой.

Зойка долго стояла около арыка, глядя на тихо журчащую воду. Ах, сколько воды! Если бы тогда, на пароходе, она могла взять себе несколько лишних глотков воды, вот такой прохладной, её сознание не замкнулось бы в чёрный круг.

Она не знала, что с ней произошло. Степан Егорович выдал ей справку с мудрёными словами, которые и не понять. Ясно было одно: нет прежней Зойки, есть много переживший и тяжело переболевший человек, у которого от слабости дрожат ноги и к горлу временами подкатывает мучительная тошнота. И тогда кажется, что весь мир рушится, падает на неё, и она готова кричать от ужаса.

Степан Егорович, прощаясь с ней, уже не улыбался добродушно. Он говорил раздумчиво и осторожно:

— Ты должна помнить, девочка, что состояние твоего здоровья во многом будет зависеть от тебя. Постарайся не принимать близко к сердцу обиды, огорчения. Учиться нельзя. По крайней мере, ещё долгое время. Нельзя перенапрягать мозг. Найди себе легкую работу. Ну, там, сидеть где-нибудь вахтёром, разносить телеграммы…

— Билетики отрывать! — резко перебила Зойка.

— Можно и это, — согласился доктор, стараясь не замечать Зойкиной резкости. — В общем, нельзя напрягаться.

— Значит, нельзя жить, — тихо отозвалась Зойка.

— Ну, зачем же так, девочка, — сказал доктор. — Жить можно и нужно. Ты ещё будешь счастлива.

Зойка подняла голову и увидела изумрудную траву на другом берегу арыка. Подняла ещё выше — и перед ней открылось огромное голубое небо, на котором не было ни облачка. Какие краски у жизни! «А жить всё-таки хорошо», — подумала Зойка, и от этой мысли почувствовала себя увереннее. Она пошла вдоль арыка к вокзалу.

На кривой улочке, застроенной глинобитными домиками, стали чаще встречаться прохожие, и Зойка подумала, что вокзал, наверное, уже близко. Вид прохожих, среди которых не было ни одного знакомого лица, почему-то подействовал на Зойку удручающе, и на душе у неё стало пусто.

— Зоя Дмитриевна!

Этот оклик прозвучал так неожиданно, что она вздрогнула, но сразу же подумала, что обращаются к ней. Может, потому, что голос показался знакомым. Она повернула голову и увидела, что с противоположной стороны улицы ей машет рукой девушка в чёрном бушлате. Маленький берет ловко сидел на её пышных волосах, отчего девушка казалась ещё симпатичнее. Зойка сосредоточенно смотрела на круглое улыбающееся лицо, стараясь вспомнить, кто это.

— Зоя Дмитриевна, — радостно повторила девушка, уже стоя рядом с нею, — а я к вам.

Зойка узнала, наконец, чуть припухлые губы.

— Нина, — сказала она тихо, — Нина…

— Я в ремесленном учусь, в Чарджоу, — радостно сообщила Нина. — Скоро слесарем стану.

— Это хорошо, — сказала Зойка, рассматривая Нину, — я рада за тебя.

Удивительно, как обстоятельства меняют человека. Нина стала проще, веселее, спокойнее. Основательнее, что ли.

— От Вити Суханова письма получаю, он в разведку ходит, — с гордостью сообщила Нина. — Разыскал меня через Фергану. Наши ребята сейчас все там. Одна я в ремесленное пошла — у меня возраст!

Зойка улыбнулась: возраст! Шестнадцать лет. Но с виду она, действительно, повзрослела. Что ж, в войну все быстро взрослеют.

— Мы к вам приходили, да нас не пускали, — продолжала Нина. — А потом всех отправили в Фергану, а я в Чарджоу переехала. Тут недалеко. Мы договорились, что я буду к вам ездить иногда. Полтора месяца выбраться не могла — готовилась на разряд. Но доктор сказал, что вы здесь ещё долго будете.

— Ошибся доктор, — улыбаясь, сказала Зойка, — я раньше выздоровела. Домой вот еду.

— Домой? Вот так?

Нина, кажется, только теперь увидела старенький сарафанчик, глубокие галоши у Зойки на ногах и маленький узелок, который она смущённо прижимала к себе.

— Как же вы поедете в одном сарафане?

— Да ведь тепло.

— Это здесь тепло, да и то только днём. А у нас в конце апреля да и в начале мая ещё холодно бывает. Вот что. Возьмите это!

Нина поспешно сняла бушлат, на погончиках которого весело поблескивали медные молоточки, и накинула Зойке на плечи, затем сорвала с головы берет.

— Что ты, Нина, что ты! — протестовала Зойка — А сама как же?

— Мне другое дадут. Я объясню — мне и дадут. А вам без тёплого ехать нельзя.

— Ну, спасибо, Нина, — растроганно сказала Зойка. — Желаю тебе счастья. Пусть твой Витя вернётся.

— Он вернётся! Я знаю! Прощайте, Зоя Дмитриевна, мне на автобус пора. А может, я вас провожу?

— Нет, нет, поезд ещё не скоро, ты потом не сможешь уехать. Иди, Нина, иди.

— Спасибо вам, Зоя Дмитриевна, за всё, что вы для нас сделали. От всех ребят спасибо.

— Да что я такого сделала? — смутилась Зойка.

— Вы нам жизнь спасли. Без вас мы бы ни за что не дошли.

— Ты передавай ребятам привет. Напиши, что я всех очень люблю и всегда буду помнить.

— Я обязательно напишу. Мы тоже вас никогда не забудем.

Зойка понимающе покачала головой: да разве можно её забыть, эту нескончаемую дорогу?

Зойка сошла с поезда и увидела развалины складов, которые десятки лет стояли у вокзала. Приземистые, с толстыми стенами, они всегда казались ей вечными, не подвластными времени. Но вот и их разрушила сила, название которой «война». Несколько фугасок превратили склады, стоявшие ещё со времени закладки железной дороги, в груды камня. Было раннее утро, но десятка полтора женщин уже сновали с носилками по развалинам, растаскивая битый ракушечник. Чуть дальше, около элеватора, тоже работали люди.

Зойка медленно шла по улицам и глазами малознакомого человека разглядывала то, что осталось от города. Завод, куда она так стремилась, стоял без крыши, пугая почерневшими от пожара стенами. Рядом с уцелевшими домиками зияли обширные воронки, на дне которых торчали остовы железных коек, разбитые, исковерканные, не нужные теперь вещи.

У Зойки ёкнуло сердце: а что если на месте своего дома она увидит вот такую воронку? От страха заледенели руки и перехватило горло. Она замедлила шаг, страшась ужасного зрелища, но по-прежнему внимательно смотрела по сторонам, узнавая и не узнавая знакомые места.

А это что? Пустые чёрные глазницы окон бесстрастно взирали на Зойку. Торцовая стена рухнула внутрь здания. Неужели это их школа? Какая тишина кругом. Зойка пыталась восстановить в памяти, где был их класс. Посчитала оставшиеся окна. Нет теперь их класса, он завален рухнувшей стеной.

И вдруг за этими брошенными стенами раздался долгий переливчатый звонок. Зойка вздрогнула: откуда? Она обогнула развалины и увидела, как из длинного барака, служившего до войны подсобным помещением, выскочила горластая детвора. Всё было, как и прежде: в школе шли занятия, и на перемене ребята поднимали невообразимый гвалт. Жизнь продолжается!

На свою улицу Зойка свернула в страшном волнении. Сердце колотилось, в глазах замелькали чёрные мушки. Она с опаской посматривала по сторонам, но никаких следов пожара или разрухи здесь не находила. Пожалуй, их тихая улочка совсем не пострадала. С обеих сторон, как и прежде, лепились друг к другу аккуратные домики с палисадниками и невысокими заборчиками. И, наконец, вот они, родные ворота.

— Отец, да неси же ты скорее одеяло! — услышала Зойка громкий голос Степаниды и поняла, что в её доме опять что-то происходит. — Ну, надо же, всё приготовила, а одеяло забыла! Отец, да скорее же!

— Несу, несу! — донёсся из раскрытой двери голос деда Макара.

«Живой ещё», — обрадованно подумала Зойка, дед Макар всегда был ей симпатичен.

Соседки высыпали из домов и сошлись к забору.

— Сегодня, что ли, забираешь, Степанида?

— Да сейчас иду! Уже время!

— Как же девчонку-то назвали?

— Маей! В мае родилась — пусть и будет Майя.

— Чтобы, значит, вся жизнь у ней была праздник! — добавил вышедший на крыльцо с одеялом дед Макар.

— А что! Теперь жизнь наладится! — подхватила Степанида. — Живые остались — вот и праздник!

— А Тонька-то как?

— Да всё хорошо, она девка здоровая. А радая-а-а! Угодила мужику: он же всё дитя хотел. Велела ему в часть написать: дескать, дочка родилась, Майя. Я в первый же день письмо и кинула.