Совершенно секретно: Альянс Москва — Берлин, 1920-1933 гг. - Сергей Горлов

7 апреля 1926 г., изучив послание Шуберта, Брокдорф-Ранцау встретился с Чичериным. Нарком в тот же день составил о ней отчет, направив его членам Политбюро ЦК ВКП(б), членам коллегии НКИД, Уншлихту, а также Крестинскому. По словам Ранцау, поскольку «прежние контрагенты» не имели нужных денег, то руководящая роль перешла к канцлеру и другим министрам («Самое важное и характерное то, что дело переходит в гораздо большей степени, чем раньше, в руки правительства в лице канцлера и министров иностранных дел и военного»); беседа же с Уншлихтом явилась для канцлера, «принципиально решившего идти по этому пути», исходной точкой дальнейшей работы. Относительно «Юнкерса» Чичерин в своем отчете со слов посла записал, что в этом вопросе «серьезнейшим образом заинтересовано само германское правительство и оно окажет здесь финансовую поддержку»[245].

13 апреля 1926 г. Крестинский писал наркому (копии Литвинову, Сталину и Уншлихту) по поводу сообщений Ранцау, что МИД Германии (и Брокдорф-Ранцау) действительно пытались «забрать дело в свои руки» и дать ему «официальный бюрократический ход». Полпред был против передачи инициативы по этому делу в «ведомство, наименее сочувствующее нашим планам», предложив вести все «деловые переговоры» через Уншлихта и представителя райхсвера в Москве Лит-Томзена, самого же посла использовать лишь «по мере возможности».

Брокдорф-Ранцау постоянно настаивал на подчинении находившегося в Москве представителя райхсвера непосредственно ему, как послу и полномочному представителю политического руководства Германии. В январе 1926 г. он информировал Штреземана и Лютера о том, что военное сотрудничество «по мнению всех ответственных правительственных учреждений в Москве представляет собой важнейшее связующее звено между Германией и Советским Союзом», но из-за «самодеятельности» военных как в Москве, так и в Берлине, не принесло значительных политических дивидендов. Поэтому он требовал строжайше запретить представителям райхсвера заниматься какой-либо политической деятельностью и координировать все действия военных с политическим руководством Германии. Он привел ряд грубых просчетов со стороны военных. Смерть в Риге директора фирмы «Штольценберг» фон Хагена, когда осматривавший тело врач обнаружил портфель с секретными военными проектами. Врач передал их германской миссии в Риге. Спустя некоторое время сотрудник советского полпредства А. Я. Семашко интересовался этими документами; позже этот Семашко бежал в Испанию, откуда пытался шантажировать советское правительство угрозами разоблачения тайного военного сотрудничества. Затем он привел в качестве примера «дело Петрова», а также тот факт, что из-за неосторожности военных «Антанта через Польшу была точно информирована о деятельности военного министерства в России». Причем об этом послу говорил президент Эберт[246].

Относительно беседы с канцлером 30 марта 1926 г., на которой присутствовали и военные, Крестинский писал, что ее цели — непосредственно довести до сведения главы правительства «о наших планах и о возможностях совместной работы», сориентироваться самим относительно того, насколько оно разделяет настроения райхсвера, и «помочь немецкому военному ведомству получить от своего правительства недостающие ему необходимые средства», — достигнуты. Так что теперь германское военное министерство могло уже само требовать средства от правительства, ссылаясь на заявления, сделанные Лютеру и Штреземану авторитетным представителем РВС СССР.

В марте — апреле 1926 г. обсуждение проекта советско-германского политического договора вступило в решающую стадию. Советская сторона добилась внесения устраивавших ее поправок в ст. 2[247] и 3[248], после чего текст договора был практически согласован. 24 апреля 1926 г. в Берлине состоялось подписание договора. Он состоял из 4 статей.

В ст. 1 говорилось, что основой взаимоотношений между СССР и Германией остается Рапалльский договор. Правительства обеих стран обязывались «поддерживать дружественный контакт с целью достижения всех вопросов политического и экономического свойств, касающихся совместно обеих стран».

Ст. 2 гласила, что «в случае, если одна из договаривающихся сторон, несмотря на миролюбивый образ действий, подвергнется нападению третьей державы или группы третьих держав, другая договаривающаяся сторона будет соблюдать нейтралитет в продолжение всего конфликта».

В ст. 3 указывалось, что ни одна из договаривающихся сторон не будет примыкать к коалиции третьих держав с целью подвергнуть экономическому или финансовому бойкоту другую договаривающуюся сторону.

В ст. 4 говорилось о правовом характере договора. Он был заключен сроком на пять лет[249].

Подписание договора (его подписали Г. Штреземан и Н. Н. Крестинский) сопровождалось обменом нотами, которые являлись составной частью договора. В нотах говорилось, что принадлежность Германии к Лиге Наций не может быть препятствием к дружественному развитию отношений между Германией и СССР. Германская сторона заявляла, что вопрос о применении санкций против СССР мог бы встать лишь в том случае, если бы СССР начал наступательную войну против третьей державы. Определение того, является ли СССР нападающей стороной, в Лиге Наций могло быть произведено лишь с согласия Германии.

«Необоснованное обвинение не будет обязывать Германию участвовать в мероприятиях, предпринятых по ст. 16».

Таким образом, подписанием Берлинского договора после Локарно была как бы подтверждена Преемственность Рапалльского договора. Берлинский договор представлял собой единое целое с Московским договором от 12 октября 1925 г. и создавал дальнейшие предпосылки для расширения двустороннего сотрудничества.

27 апреля 1926 г. на завтраке, устроенном Штреземаном по случаю подписания Берлинского договора, Крестинский в беседе с канцлером Лютером вновь затронул вопрос о военных заказах Германии в СССР. Сославшись на интенсивную работу по подготовке Берлинского договора, не дававшую возможности заняться военными вопросами, советский полпред прямо сказал, что для СССР очень важно знать позицию Германии. Если она не примет советскую оферту, то правительству СССР придется уменьшить размах своих планов, ждать долго оно не намерено. Он сослался на необходимость реконструкции завода по производству тяжелой артиллерии в Царицыне (Сталинград), построенном с помощью французов во время войны 1914–1918 гг.[250]

10 июля 1926 г. после продолжительных — с 1924 г. — переговоров «Дейче Банк» предоставил СССР долгосрочный кредит в размере 300 млн. марок с 60-процентной государственной гарантией, рассматривавшейся в банковских кругах Германии, как писал член коллегии НКИД СССР Стомоняков в своем письме от 2 февраля 1926 г., адресованном Сталину (ЦК), Рыкову (СНК), Дзержинскому (ВСНХ), Шейнману (Госбанк), Фрумкину (НКВ и ВТ), Литвинову (НКИД), в качестве основы кредитных отношений с СССР. Договоренность о кредите была оформлена в виде обмена письмами между «Дойче Банк» и торгпредством. Кредит был предоставлен под 9,4 % годовых сроком на шесть лет. Большая часть кредита была использована для закупок машин и оборудования для промышленности, в том числе для военпрома. Относительно использования Советским Союзом этого кредита Дирксен записал 3 апреля 1926 г., что германское правительство предоставит деньги Советскому Союзу на строительство заводов по производству «тракторов», моторов и оптических инструментов. Под «тракторами» имелись в виду танки. Внешне эта «акция» впишется в рамки 300-миллионного кредита.

«То, что русские будут изготавливать на этих заводах еще что-то, в конце концов их дело»[251].

Глава 13

«Гранатная афера»

Атмосфера вокруг советско-германского военного сотрудничества постепенно ухудшалась. Претензии германского посла на единоличное представительство и ответственность за всю полноту германо-советского диалога, позволившего Германии начать «возвращение в Европу», неудачная деятельность ГЕФУ, проведение военным министерством Германии самостоятельной русской политики с самонадеянными заявлениями представителей райхсвера официальным советским представителям, с одной стороны, утечка информации, происходившая с советской стороны в результате различных инцидентов («дело Скоблевского, «дело Петрова», «случай с Семашко», «случай с Климом»); довольно прозрачные намеки советских представителей на возможность в случае нежелания Германии вместе создавать советскую военную промышленность обратиться к заклятому врагу Германии — Франции, с другой; наконец, деятельность разведок Англии, Франции, Польши, практически с самого начала наблюдавших за развитием советско-германских «военно-технических контактов» и по мере возможности прилагавших усилия к его срыву[252], с третьей, неуклонно вели к «взрыву бомбы».