Смерть беспозвоночным - Иоанна Хмелевская

— Я же вам объяснила!

— Тогда получается, что она ему зачем‑то временно понадобилась? А потом необходимость в ней отпала.

— Да, типичный жиголо с учетом современных условий и обычаев, хорошо умеет приспосабливаться. Вы хоть и мужчина, но соображаете, — похвалила я, и опять пожалела, что прежде не откусила свой болтливый язык В конце концов, я была заинтересована в Островском и мне не стоило его обижать.

А он и не обиделся. Значит, я права — не глуп.

— Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что в данном случае пани целиком полагается на психологические нюансы, которых мужчины, как правило, не выносят. Все эти последние разговоры, слухи, инсинуации… Он наверняка почти все их слышал, ну уж три четверти — наверняка, потому и завел себе в Кракове такую укромную малину. Учитывая, что больше всего он навредил Марте, а вы ее оправдываете… впрочем, я тоже, ну не могу представить ее со штыком в руке, следует больше внимания уделить словам людей, чего полиция, даже если лопнет, не в состоянии сделать. Так что разрешите вернуться к нашим баранам. Всем известно, что между собой люди говорят о многом таком, о чем никогда не скажут полиции. И если не целый курган, то хотя бы небольшую кучку из их нервных высказываний нам удалось собрать. Я переговорил со своими в редакции — кое‑что удалось узнать.

Маевский был занят переговорами, недвижимость — неплохой бизнес, но незачем обсуждать во всеуслышание все его нюансы. Где бы тут уединиться? Маевский огляделся. В одном углу нижних апартаментов сидели два типа и что‑то шепотом обсуждали, второй угол занял кто‑то один, в третьем целовались парень с девушкой, но они сразу же вышли. Пришел кто‑то совсем незнакомый, его Маевский не только не знал, но даже и не разглядел толком. Поскольку тип из второго угла пытался их подслушать, Маевский решил подняться наверх, тот за ними не полез, остался.

Знакомый Островскому журналист знал Поренча в лицо, он рассказал, что видел, как тот спускался в закоморки подвала — факт, сразу за Маевским. Он знал, что Маевский собирается обсуждать, знал, что представляет собой Поренч, и хотел знать, станет ли тот подслушивать тайные переговоры Маевского. Даже спустился вниз, огляделся. Он подтверждает: все было так, как Маевский описал полиции. Тогда журналист быстренько вернулся наверх, с трудом разойдясь на узенькой лестнице с кем‑то спускавшимся вниз. Того человека он не знает, да и не очень разглядел в полутьме, говорит только: большой, грузный, высокий, чего просто нельзя было не заметить на узкой лестничке. А потом Маевский со своими собеседниками ушел, и знакомый журналист больше никем не интересовался.

О Мартусе больше всех могла рассказать ассистентка постановщика, не любившая Мартусю и завидовавшая ей. Она точно знает: эта лахудра провела внизу целых семь минут. Вылетела вся злая и вздрюченная, да у нее на лице было написано — преступница!

А вот Поренча ждала некая Нюся из рекламы, которая благодаря ему уже два раза показывалась на экране с бутылью оливкового масла первой выжимки. Правда, из‑за бутыли Нюсю почти не было видно, но девушка уже считала себя кинозвездой, а Поренч, расточая обаяние, обещался ей помочь. Она видела, как он вошел, и ожидала, когда же поднимется. И клянется всеми святыми, что два раза испытала разочарование. Во мраке появилась человеческая фигура, но не он, и потом вторая фигура — и опять не он! Первым при ближайшем рассмотрении оказался текстовик–неудачник, а вторым — какой‑то неизвестный громила, не стоящий внимания. Текстовика она знает в лицо, громилу же вряд ли опознает.

— О Езус–Мария! — переживала я.

— И вот здесь для меня прозвенел звоночек, — заметил Островский. — Я вообще больше верю заносчивым девицам, чем эксцентричным типам. У меня получается, что Марта угодила в какой‑то перерыв, Поренч остался внизу, но вряд ли она пошла туда из‑за него…

— Не мелите ерунду. Если бы она его долбанула штыком, вообще бы оттуда не выскочила — скорее всего, потеряв сознание, свалилась бы рядом с ним, она при сильном волнении обычно падает в обморок, — такая уж у нее физиологическая конституция. Второй вариант: без сознания свалилась бы уже с некоторым опозданием, в дверях. Но хоть кто‑нибудь обратил внимание на того громилу на лестнице?

— То‑то и оно! Я не мог выжать из звездной идиотки, в какой очередности разочаровали ее мужчины, поднявшиеся вместо Поренча. Сначала текстовик, потом громила или наоборот? Потому как у меня получается, что кто‑то остался внизу с Поренчем один на один.

— У текстовика были какие‑нибудь претензии к Поренчу?

— Этого никто не знает, текстовик уверяет, что не было.

А что касается громилы, то и тут проблема, там в принципе было два таких громадных мужика. К тому же оба совершенно незнакомы присутствующим. И они очень путают все расчеты. Вроде бы, считают некоторые, один из них иностранец — скорее всего, немец, швед или американец. Он вышел с паненкой — из тех, которых нанимают, — и ее тоже никто из присутствующих не знал. И который из громил вышел — непонятно. Но оба ушли еще до того, как был обнаружен труп. Обе буфетчицы тоже путаются в показаниях.

— А что менты?

— Ничего, от них много не узнаешь. Магда там здорово увязла. Мотив такой — лучше не придумаешь: оказия подвернулась. Предполагаю, что действовала в аффекте.

— А кто первым ее придумал?

Островский был шокирован.

— И вы еще спрашиваете? Конечно же ассистентка постановщика, и ее горячо поддержала в подозрениях несостоявшаяся телезвезда, остальным все до лампочки, они пассивно согласились с этой версией. А Марта не нашла ничего лучшего, как на первый же вопрос следователя наброситься на него с явным стремлением выцарапать глаза, едва тот упомянул Поренча. Застав ее дома, они обрадовались как дети. Ну и что вы скажете?

Что я скажу, что я скажу… А что я могу сказать вот так сразу, даже не обдумав услышанное? Однако мрачно заметила:

— Если бы не проклятый штык…

— Вот именно! — обрадовано подхватил Островский. — Знаю лишь, что у нее при обыске штыка не нашли. Время им удалось высчитать, она из «Алхимии» поехала прямо домой, никаких пробок по дороге не было, более того, ей могли бы даже влепить штраф за превышение скорости, у дома ее видели соседи, целых три человека. Машину ее осмотрели сразу. Что она сделала со штыком?

— Сточные канавы на ее пути проверяли? Водостоки?

— Этого не знаю, но насчет сточных канав я бы не обольщался. Вы можете себе представить пацана, который бы обнаружил штык и не воспользовался счастливым случаем?

— Да я и насчет девчонки бы не сомневалась. И сама бы подняла, вы не представляете, какой это полезный предмет.

— Представляю! — отрезал Островский. — Значит, подводим итоги: первое место Марта заняла у следствия по причине мотива… И тут стоп. Мотив, а ведь Поренч не первая жертва в таком коллективе, вот почему краковская полиция и испытывает сомнения.

— Ее арестовали?

— Предварительное заключение — на двадцать четыре часа. Сегодня ночью она уже будет дома. Учтите, все ее телефоны будут прослушиваться.

— Вот уж ни за что бы не догадалась! На какое время приходится окончание этих двадцати часов?

— На двадцать три.

— Ждать осталось недолго. Но ведь вы знаете больше и даже сами не догадываетесь, что знаете!

Не мешало вы выжать из журналиста абсолютно все, что он узнал в силу своей профессиональной деятельности, уверена — что‑то еще знал, и чему он за более поздними сведениями не придавал значения.

Островский жутко заинтересовался, что же такое он еще знает, и выжидающе смотрел на меня.

И я начала, подумав:

— Вам приходилось брать когда‑нибудь интервью у Эвы Марш?

Журналист осторожно заметил, что не хотел бы упоминать всуе имя этой писательницы.

Прекрасно понимая, почему он так сказал, я поспешила успокоить этого порядочного человека, сообщив, что Эвы уже довольно давно нет в Польше, она за границей.

— А, понятно, — успокоился Островский. — Да, я брал у нее интервью.

— И она уже тогда была знакома с Поренчем?

— Не уверена, но полагаю, что тогда она его еще не знала.

— О чем вы с ней говорили?

— Так, на общие темы. Расспрашивал о ее семье. Была крайне осторожна, но я уловил: в семье что‑то не так Знаете, как в пословице: «Самые лучшие отношения с семьей на фотографии».

Коротко проинформировала журналиста о своих изысканиях в этой области. Он подтвердил.

— Вот и у меня создалось впечатление, что она начала писать как бы вопреки…

Еще бы, драгоценный папочка, чтоб ему…

Спросила я Островского и о Яворчике, повторились уже известные мне ложные обвинения и подозрения, журналисту тоже приходилось слышать их, но уколы Яворчика были направлены не против Эвы, а против меня. В интерпретации Островского получалось, что Поренч с Яворчиком изо всех сил помогали Эве в ее работе, проталкивали ее произведения для экранизации.