Смерть беспозвоночным - Иоанна Хмелевская

Смерть беспозвоночным

— …Мы с ней в одну школу ходили. Нет, не то чтобы вместе ходили, но учились в одной школе. Вместе, значит, учились… Нет, не вместе… О Езус, что я плету! Не вместе, потому как она на десяток лет моложе меня. Выходит, она только начинала учиться, а я уже школу заканчивала. Но одну и ту же школу. И я наткнулась на нее случайно, когда была уже в последнем классе… Худенькая малышка сидела в туалете и так ревела, так заливалась слезами, что вода в унитаз спускалась сама по себе. Да и зачем еще вода, ее слез вполне бы хватило… Видно, дошла до крайности, ее уже ничто не сдерживало, а надо было кому‑то выплакаться в жилетку, вот и пришлось мне выслушать исповедь.

Родители назвали ее Клотильдой, в школе обрадовались и иначе как Колодой ее не называли. А тут еще и фамилия дурацкая — Выстшик, только и слышишь все дни: «Глядите, Колода опять стшикает», брызгается, значит, потому что у бедняги глаза всегда были на мокром месте. А ведь девочке дали и второе имя — Эва, дома ее так и звали, а вот, отдавая в школу, записали Клотильдой. И она решила утопиться. А что ей еще оставалось?

Лялька сделала небольшую паузу, чтобы набрать воздуха и отхлебнуть глоточек вина. Я ждала с большим интересом.

И Лялька снова затараторила:

— А я сказала ей — зачем куда‑то бежать, она сейчас в собственных слезах утонет, и я вместе с ней. Но девчонку я от души пожалела, видела, что та и в самом деле на пределе, и решила помочь. Стану для нее эдаким добрым ангелом. В школе я была на хорошем счету, уже выпускница, училась отлично, так что со мной считались. Ну я и толкнулась к педагогам. Тогда еще были нормальные учителя, и я попросила их называть Клотильду Эвой и с учениками поговорить. И, представь, мне это удалось. Нет, погоди, это еще не конец.

Эва просто влюбилась в меня, я стала для нее божеством, кумиром, она не отступала от меня ни на шаг, вцепилась когтями и зубами, да и душевно предана была мне беспредельно. И я привязалась к девчонке — особенно когда поняла, как же она одинока. Чувствовала я, что у нее что‑то неладно дома: она временами являлась в школу чуть не в слезах, мест а себе не находила. Выяснилось, что все дело в драгоценном папочке. Похоже, военная косточка, дочь с малолетства слышала от него лишь команды. Собственно, одну команду: «Марш!»

Еще совсем маленькой, когда мамуля говорила, что Эвуне пора спать, папочка орал: «Эва, марш!» Мамуля просила подросшую дочку помочь ей убрать со стола, отец туг же: «Эва, марш!»; на мамулино: «Доченька, пошли погуляем» — он: «Эва марш!» Издевался над ребенком, как мог, кем только не обзывал, а уж от Колоды–идиотки стены дрожали. Не упускал ни одного промаха дочки, лишь бы унизить ее. Похоже, он из тех отцов, которые мечтали о сыне, а тут дочка, ну так давить ее! Возможно, именно поэтому, когда стала писательницей, она выбрала себе этот псевдоним — ЭВА МАРШ, назло папочке, чтобы знал — не удалось задавить дочь! Ну как, сможешь достать мне ее книги?

Всю эту речь Лялька произнесла на одном дыхании, не давая мне слова вставить и, похоже, совсем выдохлась.

Мы сидели с ней в знакомом мне парижском бистро, малопривлекательном, но расположенном чрезвычайно удачно в самом конце улочки у перекрестка. Кажется, даже успели проглотить что‑то совсем невкусное, и теперь наслаждались отличным вином и старались не упустить ни секунды имевшегося в нашем распоряжении времени. Когда‑то мы с Лялькой тоже учились в одной школе, а теперь она, парижская жительница и известный декоратор по интерьерам, должна была мчаться на презентацию ее холла, так что у нее оставалось лишь несколько минут. Я же утром чуть свет отправлялась в Варшаву, да еще по дороге собиралась заскочить в Копенгаген. Уж не знаю почему, с самых школьных лет мы встречались с нею в таких вот стесненных обстоятельствах, в самых идиотских местах и в жуткой спешке.

— Но ведь она перестала писать, — возразила я. — Уже несколько лет прошло, а ни одной ее книги не появилось. Написала всего семь штук — и привет.

— Видишь, а у меня только три. Я для Каськи хотела, а то, чего требует дочка…

— Твоя Каська читает по–польски?

— А как же! Я с самого ее рождения слежу за этим!

Эва Марш… Конечно же я знакома с замечательными книгами Эвы Марш. Прочтя только что вышедшую, я начинала ждать следующую. И вот… напрасно жду. Лялька должна знать, почему она перестала писать…

Лялька, однако, отрицательно покачала головой.

— Понятия не имею. Я потеряла с ней связь с той поры, как уехала во Францию. Ты представляешь, сколько лет прошло? Восемнадцать, скоро девятнадцать. И у меня такое неприятное чувство… словно вот бросила человека. Очень неприятное чувство, ругаю себя, хотя ведь она уже была взрослой. Ну, не совсем, но и не девчонка. Кажется, выходила замуж, тогда у нее может быть другая фамилия. А вообще‑то характер у девушки твердый, раз уж такой папочка ее не сломал… Так как же, сможешь достать для меня ее книги?

— Конечно. Разыщу где‑нибудь. Или даже саму Эву удастся найти…

Мы с Лялькой занимали столик снаружи, на тротуаре, у самого входа в бистро, здесь было удобней, чем в помещении, и вид прекрасный — на перекресток, и при этом стеклянные стенки, окружавшие бистро, несколько защищали от шума улицы. Тут освободился столик по другую сторону входа в бистро, подошла пара с собачкой. Собачка, невообразимо длинная и упитанная такса, тут же нашла местечко для себя. Она привалилась к единственной ступеньке при входе в бар и вытянулась во всю длину, так что мордой касалась столика своих хозяев, а хвостом нашего. Многие собаки любят так лежать. Тут минуту спустя из бистро выбежал официант с подносом, таксу он не предвидел и инстинктивно, желая переступить ее, сделал шаг пошире, споткнулся и, чтобы удержаться на ногах, во всю прыть устремился вперед какой‑то невероятной трусцой на цыпочках, ну прямо танец маленьких лебедей из «Лебединого озера»! Пролетел так до самой мостовой, не упал и не уронил подноса, но чуть не угодил под машину — слава богу, на светофоре для него зажегся красный. Резко затормозив, он развернулся к нам лицом и с милой улыбкой на устах, но лютой злобой в глазах стал обслуживать клиентов.

А я подумала — какая прелестная сценка для любого фильма! Да нет, куда там! Обязательно попадется толстокожий и примитивный режиссер, который из прелестной вставочки устроит грандиозное бездарное столпотворение, абсолютно противопоказанное содержанию фильма и растянутое до бесконечности, прямо как вот эта такса. Из реалистической комедии учинит пошлейший гротеск и испаскудит всю оставшуюся часть фильма.

И тут вдруг меня осенило.

— Послушай‑ка, а телевидение, часом, не подложило ей свинью…

— О! — обрадовалась Лялька. — Ведь я все время только об этом и говорю!

В нашей стеклянной клетке на тротуаре уже не было места, люди стали заходить в помещение бистро, каждый раз в дверях преодолевая ступеньку вместе с таксой. То же сделал и возвращающийся в зал официант.

Меня все это нервировало.

— Забрали бы они своего пса, — ворчала я, — кто‑нибудь же непременно на него наступит! И ничего подобного, ни о каком телевидении ты ни словечка не проронила.

— Нет? Не успела, значит. Или у меня горло перехватило. Так за собачку волнуюсь… А, вот так лучше. Все, уже не переживаю.

Такса сжалилась над нами и как‑то молниеносно, по–змеиному, проползла под столик своих хозяев, видимо в ожидании чего‑нибудь вкусного. Получила кусочек сыра и осталась в своем безопасном убежище, так что теперь хозяева не знали, куда девать ноги. Однако из‑за их ног мы не переживали.

— Ну! — поторопила я Ляльку. — Скажи, я права? Вспомнила — они вроде там что‑то из ее произведений испаскудили.

Лялька наконец оторвала взгляд от собаки и кивнула.

— И похоже, здорово, во всяком случае, меня чуть не стошнило. Ну, и Каська тоже фильм видела. Я из‑за нее и обратилась к тебе с просьбой. Она у меня очень к языкам способная, только ими и занимается. Французский — ничего удивительного, в конце концов, здесь я ее родила и здесь она ходила в школу. А тут еще английский, немецкий, итальянский, теперь ухватилась за испанский и еще о греческом подумывает…

— И ты говоришь, польский тоже?

Лялька тяжело вздохнула.

— То‑то и оно. Она воспринимает его наряду с другими. А я бы хотела, чтобы к польскому у нее было особое отношение. Теперь слушай, какие колоды свалились мне под ноги. Книги она читает, ничего не скажу, но такие, знаешь, о которых много пишут, и после этих шедевров остается такое ощущение, как от диетических блюд — никакого вкуса, никакого впечатления. И это чаще всего произведения иностранных авторов, вот я и хотела ей представить творчество Эвы Марш. Книг, после первых трех, достать нигде Не могу. Прислали мне кассеты, фильмы сделало наше телевидение, я прокрутила — и меня всю перекрутило тоже, особенно двенадцатиперстную. Каська просмотрела, оценить размера паскудства не могла, но сказала — обычная халтура, ну, может, халтурка, но ничего особенного, и не видит повода, почему она обязательно должна прочесть произведения этой писательницы.