Самая темная ночь - Дженнифер Робсон

Это строка из Песни Песней Соломона – «Я принадлежу возлюбленному моему, а возлюбленный мой – мне». Далее возносятся молитвы, действо продолжается, но я не помню никакого обмена обетами. Они присутствуют в брачном договоре, полагаю, но жених и невеста подписывают его до свадебной церемонии.[38]

– Христианское венчание не очень отличается. Там тоже звучат молитвы и благословения, до и после обмена обетами.

– Ты знаешь слова обетов?

– Конечно. Помнишь, сколько у меня двоюродных сестер и братьев? Я побывал на многих свадьбах.

– Я бы хотела произнести эти слова.

Нико кивнул, его лицо посерьезнело.

– Нам нужно преклонить колени.

Они оба встали на колени лицом друг к другу, на расстоянии ладони. Нико снял кольцо с пальца Нины и аккуратно положил его на пол. Затем взял ее руки в свои.

– Я, Никколо, беру тебя, Антонина, в жены, чтобы любить и оберегать отныне и вовек в горе и в радости, в богатстве и в бедности, в болезни и в здравии, пока смерть не разлучит нас.

– Я, Антонина, беру тебя, Никколо, в мужья, чтобы любить и оберегать отныне и вовек в горе и в радости, в…

– В богатстве…

– В богатстве и в бедности, в болезни и в здравии, пока смерть не разлучит нас.

Нико поднял кольцо и снова надел его Нине на палец:

– Я принадлежу возлюбленной моей, а возлюбленная моя – мне.

У Нины не было кольца для него, но она повторила клятву:

– Я принадлежу возлюбленному моему, а возлюбленный мой – мне.

Нико обнял ее так крепко, что она забыла, где заканчивается ее тело и начинается его, а потом были еще поцелуи – медленные, нежные, чарующие. Обоих охватила дрожь, но Нина не чувствовала холода.

– Подожди немного, – прошептал Нико, и она ощутила его дыхание на своих губах.

Он встал, подошел к кровати, снял шерстяную подстилку, лежавшую на матрасе, вместе с подушками, простыней и одеялом, и разложил все это прямо на полу посередине комнаты. Выпрямившись, он перехватил взгляд Нины и пояснил:

– Не хочу перебудить весь дом и отвечать завтра на неудобные вопросы Карло.

Затем он снова наклонился – развязать шнурки на ботинках, но дальше раздеваться не стал, просто сел на импровизированное ложе и поманил Нину к себе.

Она опустилась рядом, подогнув ноги и накрыв их подолом ночной рубашки, затем взяла Нико за руки.

Он встретил ее вопросительный взгляд, не отводя глаз, но почему-то покраснел – румянец проступил на высоких скулах.

– Мне нужно кое в чем признаться, – проговорил наконец Нико.

– В чем же?

– Я никогда не делал этого раньше.

– Я тоже.

– Боюсь тебя разочаровать.

– Ты меня не разочаруешь.

– Значит, ты говоришь мне «да»? – спросил он, и голос его дрогнул от волнения, любви и надежды.

– Да, мой Нико. Да, любимый…

* * *

Доски были слишком жесткими под шерстяной подстилкой, а тонкое одеяло не спасало от гулявших по полу сквозняков – ветер прорывался в щели под окном и под дверью, – но Нина покоилась в объятиях мужчины, который любил ее, и никогда еще она не чувствовала себя так безопасно и блаженно. Лежать, прижавшись к нему, слушать умиротворяющее биение его сердца, изгнать прочь все страхи до утра – в этом было незамутненное счастье, и Нина впервые чувствовала себя такой счастливой после того дня, когда отец пришел за ней в дом призрения, где она навещала маму.

– Ты не спишь? – прошептала Нина.

– Нет. Я слишком счастлив, чтобы заснуть. Хочу, чтобы это длилось вечно.

– Если бы… Если бы только мы могли проснуться завтра и узнать, что война закончилась. Как было бы чудесно, правда?

– Но война уж точно не продлится вечно. Так просто не должно быть.

– А когда наступит мир и будет возможно все что угодно, что ты сделаешь прежде всего?

– Если будет возможно все что угодно? Наверное, поступлю в университет.

– А что будешь изучать?

– Наверное… сельское хозяйство. Звучит, конечно, не очень увлекательно, но мне и правда многому нужно научиться – как сохранять землю плодородной, увеличивать урожай, защищать растения от болезней, и так далее. Я знаю об этом совсем мало, вон та книга на комоде – единственное руководство по сельскому хозяйству, которое у меня есть. Я хочу узнать больше.

– Мне вовсе не кажется, что это скучно, – сказала Нина и чуть крепче обняла его, словно для того, чтобы подчеркнуть свои слова. Лампу они давно погасили, но сейчас ей хотелось видеть его лицо.

– А ты чем займешься, когда война закончится? – спросил он через несколько секунд.

– Я хочу изучать медицину и стать врачом, как мой папа. – Нина впервые поделилась этой мечтой с кем-то, кроме отца. И впервые позволила себе думать об этом, с тех пор как покинула Венецию.

– Ты станешь замечательным врачом. В тебе есть то, что для этого нужно: ты добрая и терпеливая. И очень сильная, когда нужно проявить силу. А специализацию уже выбрала?

– Пока нет. Папа специализировался на нефрологии.

– Я знаю. Мне отец Бернарди сказал, что познакомился с твоим папой, когда ему понадобилась помощь из-за камней в почках.

– Раньше к папе приезжали больные со всей Европы, но после принятия расовых законов он вынужден был закрыть клинику. После этого он стал лечить пациентов тайно, сам к ним ходил. Большинство были совсем бедными, я даже не помню, чтобы ему кто-то платил.

– Как же вы жили?

– У него были кое-какие сбережения. Один друг, не еврей, хранил их у себя, иначе эти деньги конфисковали бы. Кроме того, мы научились экономить. Все, чего мы хотели, – это жить в мире со всеми, оставаться в городе, где я родилась и где родились мои мама и папа, и все поколения наших предков, о которых нам известно. Много веков Венеция была нашим домом, а теперь… – Нина замолчала – боялась, что, если продолжит, ее незамутненное счастье растает и исчезнет.

– Венеция снова станет вашим домом, – сказал Нико. – Как только закончится война.

– Но, возможно, тогда будет слишком поздно. Мои родители…

– Не заслуживают того, что творится. И ты не заслуживаешь.

– Я с детства привыкла молиться – просить Господа защищать мою семью, хранить нас от бед…

– И сейчас молишься?

– Не молилась уже несколько лет. Надеюсь, ты из-за этого не подумаешь, что я плохой человек?

– Никогда, – прошептал Нико, нежно коснувшись губами ее лба. – Помимо прочего, еще и потому, что мне знакомы те же сомнения и страхи.

– Ты больше не веришь в Бога?

– Я очень хочу верить, но то, что мне довелось видеть и делать самому… изменило меня. Оставило след. И теперь я