Английский раб султана - Старшов Евгений

— О! Я пока не мыслю столь обширными категориями! Я мечтаю о том времени, когда смогу покинуть твой гостеприимный дом и вернуться домой… или не домой, это неважно. Дела еще есть, и неотложные.

— Аллах ведает, что и как будет. Думаю, что случится по-моему и ты полюбишь науки сильнее, чем войну, но кто знает. По крайней мере, чтобы ты не чувствовал себя здесь обиженным или ущемленным, я исполню твою просьбу. Это мне не в тягость. Потом, когда ты встанешь на ноги… если встанешь, конечно… ты будешь иметь возможность состязаться с моими слугами, если это не умаляет твоих понятий о чести. Даже мой управляющий Ибрагим — и тот когда-то был боец не из последних.

— Благодарю. Это то, что нужно.

— Изволь.

На сём плодотворный разговор прекратился, а через некоторое время улем прислал болящему ценнейший подарок — дамасский клинок.

Рука с радостью ощутила в себе вес смертоносного оружия, но надо сказать, что опасения Лео не были напрасными — клинок показался ему тяжелым, а ведь до меча ему было очень-очень далеко…

Хорошо было, пока хоть лежа, подержать его, поворачивать им… "Поскорее бы встать на ноги, начать ходить… А пока — пусть поет грустная Шекер-Мемели.

Интересно, насколько это красиво, когда в ночном саду ползают черепахи-лампы?"

Внезапно жестокая тоска скрутила Лео: "А если эта Шекер-Мемели красива, обнять бы ее крепко, наполнить лёгкие ароматами ее благовоний… Нет, нет. Куда заведут такие мысли! К тому же ее все равно не увидеть, а в Анконе страдает Урсула, в Англии благоденствует мразь Энтони… Не оставаться же навеки здесь, в этом странном царстве целебного кипятка и каменного снега… Обменять веру Христову на покой и достаток… Да будет ли покой? Вон, как почтенный богослов мается от своего ума! Воистину, нет пророка в своем отечестве. Бог все образует, если и он сам, конечно, при этом постарается. Пока же надо выздоравливать и ждать".

13

Время тянулось медленно над руинами древних городов. Весна расцветила белым пухом хлопковые поля вокруг Памуккале, потом ее сменило знойное томное лето, изнуряющее своей жарой все живое. Вот и оно, в свою очередь, уже миновало середину и с каждым новым днем готовилось уступить свое место осени.

Торнвилль, общему пребыванию которого в турецкой неволе пошел уже третий год, постепенно поправлялся, и его дни текли в ученых трудах с улемом и боевыми тренировками с его слугами.

Естественно, в учебных боях сначала было трудновато, особенно с больной ногой, но потом, как юноше показалось, он вернул прежнюю силу и ловкость в обращении с оружием. Стало быть, пришло время попробовать свои силы в поединке с Ибрагимом.

Управляющий, конечно, согласился. Не один месяц он приглядывался к новому любимцу улема и, хоть верно почувствовал, что старый богослов видит в гяуре своего преемника и наследника, житейский опыт подсказывал Ибрагиму не спешить, чтобы себе же не навредить. "Одно дело — желание улема, но кяфир-то не торопится выступать в роли наследника. Главное — не принимает ислама, и это хороший признак… Значит, и Шекер-Мемели ему не отдадут. Чего ж торопиться?"

Одно время была мысль написать донос на улема — дескать, почтенный Гиязеддин вместе с франком занимается изучением колдовства по тайным книгам. Для этого Ибрагим даже припрятал кое-какие записи Гиязеддина, должные подвести автора под обвинение, однако здравый смысл возобладал над обидой. Возможные плоды доноса могли оказаться горьки — ну, накажут хозяина, может, даже казнят, но Ибрагиму это не принесет желаемого имения. Даже наоборот. Каков еще будет новый хозяин имения? Даст ли себя обкрадывать и обсчитывать? А если еще старые грехи припомнит, тогда только и остается, что бежать без оглядки, спасать свою шкуру. Нет, это было ни к чему.

Позднее была мысль устранить иноземца с помощью яда. Останавливали два довода. Первый, что все надо было исполнить безукоризненно, дабы не навлечь на себя подозрения. И второй — размышление о том, а надо ли это делать вообще? Успеть всегда можно, если ветер переменится и франк захочет стать мусульманином, зятем и наследником Гиязеддина…

И вот, как показалось, настал удобный случай избавиться от возможного соперника. Чего же лучше! Кто обвинит Ибрагима, если он в запале, случайно, так сказать, не рассчитав, прорубит франку голову в шуточной схватке? Несчастный случай, не более того. Ибрагиму ничего не будет — кяфир все-таки и раб к тому же… Главное, не сразу, не в первой сватке!

Договорились биться, как на тренировке, хоть и настоящим оружием. В течение нескольких дней прошла череда схваток.

Лео был боец хоть куда, но и Ибрагим — рубака славный. На их противоборство сходилось смотреть все население улемовой усадьбы, и даже гаремные обитательницы взирали на схватку двух молодцов через щели ажурных деревянных решеток, прикрывавших окна.

Смотрела и Шекер-Мемели. Ее юное сердце, не избалованное любовью, готово было открыться светловолосому синеглазому чужеземцу, столь напоминавшему статью, красотой и удалью ее покойного мужа, по которому она, конечно же, сильно тосковала.

В редкие мимолетные встречи во дворе усадьбы она пронзала чужеземца жгучим взглядом черных насурмленных глаз. Но ей, как всякой влюбленной, было непонятно, улавливает ли объект ее расположения эти красноречивые знаки любви. Или этот франк думает только о книгах и поединках?!

В ее мечтах, становившихся все более назойливыми и неотступными, молодой гяур отчаянно мял ее, словно тесто (как выражаются в подобных случаях турчанки). Кровь приливала к ее вискам, становилось тяжелее дышать… Раз от разу тяжелее.

Но это желание было противозаконное и иному удовлетворению, кроме как через законное супружество, не подлежало. А законное супружество, в свою очередь, было возможно только при условии обращения франка в ислам, чего этот юноша явно не хотел.

Не было у Шекер-Мемели надежды на то, что запретные мечты сбудутся. Поэтому репертуар ее песен изменился. Теперь вместо меланхоличной грусти о мертвом муже и живой, но никому не нужной себе, лутва в ее руках стонала от страсти, а высокий голос волнительно дрожал, когда пел о безнадежной любви соловья и розы, прекрасного Юсуфа и Зулейхи[85], невольно обезумевшей от его красы, или же о несчастных влюбленных Меджну-не и Лейли, а также о царе Сулеймане ибн Дауде[86] и царице Савской.

Это слышал Гиязеддин и радовался — Аллах все устраивал именно так, как и рассчитывал улем. Льва укротит только львица. Она желает его — остается только, чтобы и он возжелал ее. Тогда уже ничто его отсюда не выведет.

Надо было обо всем подумать и все рассчитать, но только так, чтоб не ошибиться…

Но песни слышал и Ибрагим. Быстро все поняв и также рассчитав, он приготовился в следующем же поединке совершить задуманное…

В очередной раз скрестились клинки, Ибрагим стремительно атаковал. Лео, привыкший более медленно орудовать мечом, придерживался этой тактики и с саблей. Показалось, что на сей раз турок как-то особенно неистов, однако подозрений у англичанина все же не возникло. Только за долю секунды успел он отреагировать на палаческий удар противника, подставив гарду сабли. Лицо турка исказила нескрываемая злоба, глаза полыхнули адским пламенем. "Не показалось, — подумал Торнвилль. — Меня хотели зарубить". Однако англичанин был уже хорошо научен горьким опытом и поэтому не ринулся убивать своего обидчика. Он опустил саблю; управляющему пришлось сделать то же.

— Это что, Ибрагим? — с напускным удивлением спросил Лео.

— Ай, прости, Арслан, всему виной неосторожность! Я сожалею, что напугал тебя.

— Напугать ты меня, конечно, не напугал — это ты себе льстишь. Но голову ты мне сейчас прорубил бы, без сомнения.

Ибрагим, чтоб отвести все подозрения, пал на колени и будто забыл, что Лео — всего лишь раб, а не родственник Гиязеддина и наследник всего имения.