Английский раб султана - Старшов Евгений

Красновато-коричнево-рыжий купол в разводах возвышался над землей метра на три-четыре, и в диаметре был равен метрам шести-семи. Сверху на этот купол по всем сторонам струился минеральный кипяток.

Края купола, то есть грибной шляпки, если ее можно так назвать, закруглялись, и под ними, словно медузьи щупальца, свисали причудливые маленькие сталактитики, сантиметров всего, наверное, по сорок, а внизу — у основания минерального гриба — находилось что-то вроде бассейна.

Рыцарь неоднократно приходил любоваться на это удивительное чудо природы — наглядное свидетельство могущества Творца. И сейчас, перед ответственным моментом своей жизни, он вновь пришел преклониться перед Творцом. Не в храме, которого, конечно, не было, а сюда, созерцая Его силу и мощь, проявленные в необычном творении.

Процедуру ломания ноги без наркоза описывать ни к чему. Хотя своеобразный наркоз, конечно, был. Посоветовавшись друг с другом, доктор и улем преподнесли Лео ракию — местную водку.

— Вот тебе, Арслан, львиное молоко, — сказал богослов. — Мы его так называем. Правда, обычно мы его разбавляем пополам водой, отчего оно и становится молочного цвета. Но тебе лучше не разбавлять, наверное.

Торнвилль попробовал и даже обрадовался:

— Вот это замечательная вещь! Не знал о ее существовании… Нет, это разбавлять ни в коем случае не надо. Ну, вперед! Делайте свое дело, а я выпью за ваше здоровье!

Врач и богослов озадаченно переглянулись, глядя, как Лео поглощал ракию, как воду. Такое было обоим в диковину. А потом эскулап попросил Лео зажать в зубах палку, взял инструменты и воскликнул:

— Во имя Аллаха, милостивого и милосердного!

Опять постельный режим. Лубки, костыли… Еще лежа Торнвилль приступил к определенной ему Гиязеддином работе, диктуя слуге перевод.

Улем сам пару раз присутствовал при этих занятиях и, одобрив качество процесса, более не надзирал за ним. Жаль, что библиотека Гиязеддина состояла на три четверти из арабских писаний, и это, естественно, делало их недоступными англичанину, но порой улем сам читал ему арабские сочинения, мгновенно переводя их на турецкий.

А послушать было что — многих работ того же Аристотеля, например, в переводе на латынь еще не существовало, а те, которые были, в большинстве своем имели существенные искажения стараниями переводчиков. Арабы же трепетно сохраняли наследие эллинской философии, и лучшие умы Европы уже обращались к их спискам, делая новые переводы сначала на латынь, а потом и на иные европейские языки — на дворе-то уж стояло Возрождение!

Вечерами сквозь открытое окно юноша порой слышал нежное, печальное пение, сопровождаемое игрой на лутве — своеобразной османской лютне из ценных пород дерева, инкрустированной перламутром. На вопрос Лео улем ответил:

— Это Шекер-Мемели, печальная птица хюма[82]. Горюет о своем муже и о себе. Она часто вечерами поет в саду под чинарой, вокруг которой ползают черепахи со светильниками на панцирях, словно планеты вокруг солнца.

— Я, наверное, что-то не так понял, уважаемый. Вокруг солнца? Мне послышалось?

Улем внимательно посмотрел на юношу и сказал:

— Нет, ты не ослышался. Это великая тайна древних, с которой я, как это ни печально, ни с кем не могу поделиться… Видишь ли… Не один десяток лет я наблюдаю движение планет, Луны и Солнца. Конечно, твои глаза говорят тебе, что это Солнце, как и Луна, движется вокруг Земли, однако петляющие пути планет открывают нечто иное, удивительное и захватывающее. И объяснить это нельзя, иначе как допустив вращение их не вокруг Земли — но Солнца, которое и есть неподвижный центр нашего мира… И наш мир — он тоже одна из планет, и тоже движется…

— Солнце — неподвижный центр? Но мы же видим, что он движется.

— Обман зрения, — уверенно произнес старик и велел: — Вытяни кисть руки и посмотри на нее. Так, держи ее неподвижно и, глядя на нее, передвигай голову. Видишь? Рука как будто движется относительно прочих объектов — между тем она неподвижна, и ты это прекрасно знаешь. И здесь то же самое, только в непостижимо огромных масштабах.

Лео потряс головой — все это казалось невероятным, ересью.

— Немыслимо, — сказал он. — Доказательства?

— Чего именно? Движения планет вокруг Солнца, шарообразности Земли?

— Движения планет шарообразности. А насчет шарообразности — мой дядя тоже так считал. Кроме того, как иначе объяснить пропажу и появление судов из-за горизонта? Это я видел сам и понимаю, что иначе быть не может, хотя, если честно, мне непонятно, что тогда на этом шаре удерживает воду. Разве Бог Своей силой?

— Наверное. Поправляйся скорее, и мы вместе будем следить за звездами и планетами. Как писал еще один великий слепец Абу-ль-Ала аль-Маари:

Звезды мрака ночного — живые они или нет? Может быть, и разумны, и чувствуют собственный свет?[83]

— Пока же, — продолжал Гиязеддин, — удовлетворю твое любопытство своими записями, расчетами, чертежами. Более того: я хочу сделать действующую модель мироздания, чтоб наглядно все увидеть самому и показать тебе.

— Хорошо, — согласился Лео, но тут же спросил: — А ты не одинок в этом своем убеждении?

— А как это проверить среди множества ученых ослов, готовых растерзать того, кто ослом не является? Хорошо сказал великий Хайям:

Там, где ослы, сойдясь вдвоем и втроем, Властвуют миром, — представляйся ослом, Ибо твердят ослы, что тот, кто не осел, Тот-де не им, ослам, а Богу стал врагом[84].

— Тебе я доверяю, — сказал Гиязеддин, — потому что, полагаю, твой ум не зашорен представлениями о дискообразной тверди, покоящейся на слонах, черепахах и прочей гигантской мифической живности и парящих над ней семи небесах. По крайней мере, тебя можно убедить, твой ум требует доказательств, и это прекрасно. В Коране сказано, что Земля есть плоскость, разостланная Всевышним, словно ковер, равновесие коей поддерживается специально для того созданными горами. Над ней — семь небес, располагающихся одно над другим, словно этажи, в виде твердых сводов, в которых нет ни трещины, ни щели, и стоят твердо, хотя и без столпов. Солнце и Луна суть на нижнем своде для украшения небес и службы людям. Вот так! Не растут уши выше лба! Попробуй заявить, что все по-иному… На это надо большое, крайне большое мужество, которым я, увы, как видно, не обладаю. Но мысль о неподвижном Солнце и вращающейся вокруг него Земле не чужда исламскому миру — я могу указать на пример Аль-Бируни и иных… Не таких трусов, как я.

Лео, конечно, возразил:

— Ты, по-моему, преувеличиваешь, уважаемый. Много повидал ты на своем веку, наверное…

— Пришлось.

— И пирамиды египетские доводилось видеть?

— Доводилось, и не только снаружи. Издали, кстати говоря, они выглядят намного целее, нежели вблизи. У одного арабского поэта есть интересные стихи о пирамидах… Пока никак не вспомню… Но смысл в целом весьма интересен. После велеречивых восхвалений автор завершает свой стих унылым вопросом: а к чему они?..

— Я хотел просить у тебя об одной услуге, — перебил Лео, — если это мне будет позволено как пленнику.

— Говори, я постараюсь. И без нужды не повторяй это слово — пленник.

— Меч… или пока хотя бы турецкую саблю. Боюсь, рука забудет. Я давно не пробовал. То камни таскаешь, то еще чем занимаешься. А скоро два года как я в плену. Я — воин! Для меня разучиться владеть оружием равносильно смерти.

— Льщу себя надеждой воспитать в тебе ученого, а не мясника. Я не говорю, что владеть мечом позорнее, нежели пером. Но перо может быть во много крат полезнее для людей.