Английский раб султана - Старшов Евгений

"Только проказу еще подхватить не хватало", — подумал Лео.

— А вот, — махнул рукой Гиязеддин на руины, — умирает Ладик, по-вашему, Лаодикия, в которую тоже писал ваш Павел. Небольшая община румов еще влачит здесь жалкое существование, но дела у них все хуже и хуже, еще с того времени, как ее сжег султан Кылыч-Арслан. Потом землетрясения, сгубившие и Ладик, и Иераполис. Все, все приходит в упадок…

Отъехав от Лаодикии, миновали по мосту Ликус, и вот уж впереди замаячило нечто непонятно, белое, словно по горам был рассыпан гигантский хлопок.

— Это и есть Иераполис, по-нашему — Памуккале[78]. Горячие ключи в недрах земли извергают потоки разной воды. Какую-то можно пить — она, правда, горчит, зато хорошо выводит камни из почек, — а какую-то лучше пить не надо. Одни воды красят шерсть в причудливые красно-рыжие оттенки, другие используются для орошения хлопковых полей — эту воду отводят посредством специальных каналов. Третьи образуют белый налет на всем, что попадается на их пути. Я ради интереса делал опыт — опускал в эту проточную воду обычный глиняный кувшин, и через несколько дней он становился таким же белым! Мои люди выкопали случайно осколок статуи, которую когда-то давно сделали румы. И очень интересно было изучить, каково воздействие этих вод на мрамор. Часть статуи настолько разъело, что изменился не только цвет, но и сама структура материала!

Азарт, с каким все это рассказывал улем, все-таки заставил Лео не сдержаться и сказать то, о чем он уже подумывал ранее:

— Уважаемый Гиязеддин, вот слушаю тебя, смотрю, и все больше убеждаюсь в том, как ты похож на моего покойного дядюшку. Тоже была великая голова. Все знал, все ему было интересно, тоже все что-то там испытывал… История, музыка, строительство, звезды — до всего ему было дело.

— Един Аллах всеведущ, всемогущ и всесовершенен. А мы — так, жалкие муравьи. Лишь некоторые из нас пытаются проникнуть в тайны небес, а прочие… — Улем не договорил и только горестно махнул рукой, потом неожиданно вновь свернул свои рассуждения к воде: — А вода горячих источников — целебная. Для костей тоже, так что она сделает заявление бурдурского врача песьим брехом. Я провел ее в свой дом… Она у меня и в бассейне, и в хамамах[79]. Еще немного — и мы на месте. Признаться, такие путешествия уже не для моего возраста, да и ты неважно выглядишь. Ничего, весна наступает! Скоро поля покроются белоснежным хлопком. Природа пробуждается, может, и мы очнемся вместе с ней. Как писал великий слепец Джафар ибн Мухаммед, прозванный Рудаки… — Старик на мгновение запнулся. — Ах, ты же не знаешь персидского.

Вот почему стихи Рудики он произнёс на турецком, без ритма и рифмы, однако мы располагаем хорошим переводом, который и предлагаем читателю:

В благоухании, в цветах пришла желанная весна, Сто тысяч радостей живых вселенной принесла она, В такое время старику нетрудно юношею стать, — И снова молод старый мир, куда девалась седина! Построил войско небосвод, где вождь — весенний ветерок. Где тучи — всадникам равны, и мнится: началась война. Здесь молний греческий огонь, здесь воин — барабанщик-гром. Скажи, какая рать была, как это полчище, сильна? Взгляни, как туча слезы льет. Так плачет в горе человек. Гром на влюбленного похож, чья скорбная душа больна. Порою солнце из-за туч покажет нам свое лицо, Иль то над крепостной стеной нам голова бойца видна? Земля на долгий, долгий срок была повергнута в печаль, Лекарство ей принес жасмин: она теперь исцелена. Все лился, лился, лился дождь, как мускус, он благоухал, А по ночам на тростнике лежала снега пелена. Освобожденный от снегов, окрепший мир опять расцвел, И снова в высохших ручьях шумит вода, всегда вольна. Как ослепительный клинок, сверкнула молния меж туч, И прокатился первый гром, и громом степь потрясена. Тюльпаны, весело цветя, смеются в травах луговых, Они похожи на невест, чьи пальцы выкрасила хна. Пришла желанная весна! [80]

Старик вдохновенно перевел, потом заметил:

— Ты, если мне не изменяет память, упоминал о том, что знаешь древние языки… Кажется, я подыскал тебе работу, чтоб ты не чувствовал себя нахлебником. У меня все руки не доходят перевести кое-какие старые рукописи румов и франков, а твоя нога и иные раны не предрасполагают к физическому труду.

— Доселе я считал себя человеком меча. В Англии обычно наука и переводы — удел служителей Бога.

— Если ты говоришь "обычно", значит, есть и исключения.

— Есть. Но опять же не уверен, что я сотворю нечто выдающееся. К тому же ты сам говорил, что язык науки — персидский, а хочешь, чтоб я переводил на турецкий, — который я знаю все же неважно, и кроме того, не владею письменностью. И наконец к чему перевод, если ты сам прекрасно знаешь эти языки, да еще и многие иные?

— Отвечу по каждому положению отдельно, мой Арслан. Во-первых, о качестве. Вполне достаточно будет и "сырого" перевода. Все проверить и облагородить будет несложно. А если встретятся сложные слова, мой учёный слуга будет тебе подсказывать. Так ты и сам сможешь лучше выучить турецкий язык и принесёшь пользу мне. Во-вторых, поскольку нашей письменностью ты не владеешь, то будешь просто диктовать. Наконец, целесообразность всего этого… Отчасти я уже ответил, но это надо не только тебе и мне. Это нужно и для людей, ибо пока образование будет оторвано от народа и он, в свою очередь, будет отгорожен от него чужим языком, эта страна так и будет пребывать во всеобщей серости.

На это нечего было возразить, хотя в глубине души Торнвилль пришел к мысли (и, надо сказать, практически верной), что богослов придумал ему это задание, чтобы Лео не чувствовал себя нахлебником.

Кроме того, последние слова улема заставили задуматься о народах Европы: "Разве в Европе не происходит то же самое? Что, если бы языком высокой науки стала не латынь, непонятная народу, а его родной язык? Вот это было бы интересно… Ведь распорядился же Эдвард Третий, начав бесконечную войну с Францией, прекратить использовать язык врагов в жизни двора, юриспруденции и низшем образовании. А в прежние века воевали с Францией, и никто не додумывался до такого. Значит, надо, чтобы во главе государства стал такой человек, который допустил бы народ до образования, преподнеся последнее на доступном людям языке. Выходит, власти не нужен умный, образованный народ?"

Торнвилль поделился этим соображением с Гиязеддином, и тот полностью согласился, произнеся избитую истину о том, что темным народом легче управлять. Для власти всегда безопаснее давать народу лишь малые и перед тем тщательно отобранные кусочки правды. Так птица даёт пищу птенцам, а затем птенцы вырастают и… начинают кормить собственных детей точно так же.

Гиязеддин даже сравнил серый народ с собакой, которая злится не на человека, который ее бьет, а на палку, которой ее лупят. Старик зорко отметил, что порой самоотупение людей гораздо труднее разоблачить и искоренить, нежели то, которое сознательно спускается на них сверху.

— Только сам народ, очнувшись, может что-то решить в свою пользу, ибо, как сказал пророк Мухаммед, да благословит его Аллах и приветствует: "Ищи знание даже в Китае, стремление к знанию — обязанность каждого мусульманина". Знание — важнейшее украшение человека, оно и отличает его от животного. А если нечем отличить — чем же тогда лучше человек?