Наша Светлость - Карина Демина

   Тан молча достал из шкафа что-то белое и меховое, вытряхнул это на кресло и велел:

   - Сюда садись. С ногами забирайся.

   Леди не забираются в кресло с ногами, и уж тем более на снежных соболей. Мех был мягким, нежным, как пух... безумно дорогим. Тисса видела такой лишь однажды. Ему не место в старом шкафу полузаброшенной башни.

   Соболя требуют обращения бережного.

   Но Их Сиятельство имели на сей счет собственное мнение. Они сели на пол, вернее на подушку с золотым кисточками, и лениво потянулись. А потом, прежде, чем Тисса успела сообразить, что происходит, ее правая нога оказалась в тисках пальцев.

   - Когда я что-то говорю делать, надо это делать, - сказал тан, снимая туфельку. - Не дергайся. Замерзла... вот и почему молчала?

   Он растирал ступню, бережно, но в то же время сильно.

   И неприлично.

   Недопустимо.

   Но умирать со стыда почему-то не получалось.

   - В-ваше Сиятельство...

   - Еще раз так ко мне обратишься и... - он отпустил ногу. - И я тебя поцелую.

   Не честно!

   - Вторую давай.

   Перечить Тисса не посмела. Вообще следовало утешиться тем, что тан имеет полное право делать все, что ему заблагорассудится, даже если желания у него странные.

   - Вот так хорошо, - он завернул Тиссу в меховую шаль. - Во-первых, у меня есть имя. И было бы мило с твоей стороны иногда про него вспоминать. Во-вторых, не надо меня бояться. Я не причиню тебе вреда, ребенок. Я тебе жизнью обязан, понимаешь?

   Она не боится. Ну почти, потому что если тан узнает о тех письмах, то вряд ли простит... и надо бы рассказать. Возможно, сейчас, пока он добрый.

   Разозлится, конечно.

   Но вдруг не станет убивать?

   Покричит... и что потом? Договор подписан и деваться ему некуда. Он женится на Тиссе и будет ее ненавидеть, потому что она сама себя уже ненавидит, причем даже не за письма, а за ложь.

   - Что случилось?

   Зачем он спросил?

   - Просто... вспомнилось нехорошее.

   Урфин не представлял, о чем разговаривают с шестнадцатилетними девушками, даже если они очаровательны, милы и хорошо воспитаны. Особенно, если милы и воспитаны.

   И вся затея с каждой секундой выглядела все более глупо.

   Притащил.

   Зачем?

   Показать дырявую стену, чучела голубей и трубу подзорную? Не подумал даже, что она не одета для подобного рода прогулок. Не приведи Ушедший, еще простудится.

   - Выбрось нехорошее из головы, - посоветовал Урфин.

   Тянуло погладить, но девочке определенно неприятны его прикосновения.

   Привыкнет.

   Со временем.

   А если нет, то что? Как-то вот в теории все выглядело проще.

   - Ты же не обедала еще, верно?

   Осторожный кивок. И следит за каждым его движением, заранее подозревая в недобром. Сам виноват: нечего было пугать, доигрался на свою же голову. Но ведь тогда не бросила, не сбежала, хотя видно было, что хочется сбежать, и значит, не все так уж плохо, как кажется.

   - Есть лучше, глядя на море.

   Урфин развернул кресло к самой большой пробоины, ныне превращенной в окно. Вот что ему всегда нравилось в Голубиной башне, так это вид. А Кайя еще матерился, когда увидел, что от башни осталось. Стены два дня остывали.

   Непроизвольный выброс плазмы.

   Хорошо, что рвануло уже снаружи... Урфин помнил момент, казалось бы удачи, когда на ладони распустился первый огненный шар, чтобы спустя мгновенье разделиться надвое... а те два вновь распались. И тогда он понял, что не в состоянии контролировать процесс.

   Зато окна получились впечатляющие.

   В тонкой кованой раме было море и небо, словно отражение друг друга.

   Корабли. Паруса. Белый альбатрос, зависший у самого солнечного круга. И тонкая змейка талой воды по стеклу, словно слеза.

   - Очень красиво, - шепотом сказала Тисса. Она глядела в окно с таким выражением лица, которое бывает у людей, вдруг вспомнивших о чем-то важном и очень личном. - И... так похоже.

   - На что?

   - У нас на башне тоже было окно, из которого море видно... не такое большое. Но если забраться...

   ...с ногами и на неширокий подоконник, прилепится к стене, выворачиваясь настолько, насколько получится вывернутся, с одной целью - выглянуть наружу. Пусть и в старый леток... или в бойницу, которая была здесь вместо окон. Главное - увидеть эту бескрайнюю синь. Корабли, что уходят и приходят, следуя невидимым нитям морских дорог.

   На картах они проложены по бумаге.

   И Урфину казалось, что на море тоже видны. Если присмотреться. Он и смотрел, сколько выходило.

   - Здесь так много кораблей... - она все-таки встала с кресла, хорошо хоть шаль с собой прихватила. И босиком, конечно. - В Тиссель тоже отовсюду приходили. С Севера чаще, конечно, но и с Юга бывало что. Иногда бросали якорь в нашей бухте. Она удобная...

   ...для контрабандистов, потому как прочим нет нужды останавливаться на пути к порту, что находится - если Урфин правильно помнил карту - меньше чем в двадцати лигах к югу.

   - А откуда вы узнали, - Тисса обернулась и посмотрела с подозрением.

   - Что узнал?

   - Что я море люблю.

   Не знал, но запомнит. Мало ли, для чего пригодится.

   - Догадался, - соврал Урфин. - А будешь хорошо себя вести, и подзорную трубу дам. Есть тут окно, из которого порт, как на ладони. Наблюдать за людьми и кораблями интересней, чем просто за кораблями.

   Улыбка у нее очаровательная. Живая. И наверное, в этой вылазке имеется смысл, который дойдет до Урфина позже. Магнус ведь говорил, что у него инстинкты вперед головы работают.

   - А теперь обедать.

   Леди едят аккуратно. Даже когда тарелку приходится держать на коленях, а вместо столового ножа предлагается охотничий, и салфетки отсутствуют, равно как прочие мелочи жизни.

   Но леди едят аккуратно.

   Медленно.

   Мало.

   Тщательно скрывая, что все еще голодны.

   - Ешь, - Урфин выдерживает обиженный взгляд. - Все. До последней крошки.

   Подчиняется.

   Он в ее возрасте не стеснялся того, что постоянно голоден. И ел все, что попадалось под руку, даже пшенку, которую голубям запаривали. Ничего была, твердовата, но в целом ничего.

   Кто придумал, что в пятнадцать лет ужин не обязателен, и хватит хлеба с маслом... Урфину хватало ума не верить в эту чушь. Но молчание вновь становится напряженным, и Урфин просит: