На распутье - Леонид Корнюшин

— Отвечай, собака: посылал Оську Селявина к Сапеге? С кем переправляешь грамоты? — Долгорукий впился взглядом в вылезающие из орбит кровавые зенки казначея. — Не одного Селявина. Еще четверых посылал к шляхтичам. В сговоре с Голохвастовым? Ну? Переломайте ему ребра!

Пыточную забила смрадная вонь, — и тогда Девочкин выдохнул из жутко раззявленного рта, не вынес пытки, должно, оговорив себя:

— Каюся… в измене… посылал Оську. Голохвастов со мною в сговоре.

Девочкин заплакал, моля о сострадании, но пытальщики опять безжалостно раскаленными щипцами ухватили его за ребра.

— Ну! Не то четвертуем!

— Как вы завтра учините вылазку, Голохвастов хочет вороты открыть шляхтичам, — захрипел Девочкин.

Правду ли он, истерзанный, говорил? То было известно лишь Богу…

Поднявшись из пыточного погреба, Долгорукий грудь в грудь сошелся в архимандритом Иосафом. Его большое, тяжелое лицо было темно и устрашающе, клокастые брови Иосафа полезли на лоб, выговорил с придыхом:

— Ты что ж чинишь, воевода? Распял на дыбе казначея монастыря, монаха, день и ночь молящегося Творцу?! Слыхано ли подобное?! Да как ты посмел в моей обители учинить это?!

— Отец Иосаф, Девочкин — изменник, и он умрет. Он только что сознался. Не потакай измене!

— На Девочкине нету вины, — тихо молвил стоявший поодаль Иринарх.

— Знай свое место, пономарь! — цыкнул на него воевода.

— Тут, княже, дело темно… изменник ли он? Или кем-то заложен как изменник? — сказал Иосаф.

По кельям, как веретенья, копилась тяжелая злоба, готовая вырваться наружу. По монастырю шел тяжелый ропот, уныло тащились, чтобы лезть на стены, монахи, иные ругались:

— Креста на них, видно, нету! Нашли время смуту наводить.

Старцы-монахи увещевали молодых ратников:

— Пошто Бога гневите, окаянные? Ай захотелось, чтоб в Сергиевом доме — в храме Пречистой Богородицы — распоряжалась латынь?! На нас Россия глядит. Клянитесь пред мощами святого Сергия: биться с супостатами за обитель до последнего вздоха — и пускай осеняет вас крестная сила Господа!

Темной ноябрьской ночью над прахом святого Сергия стояли коленопреклоненные воеводы — Иосаф давал им благословение на ратный подвиг, совал в губы тяжелый золотой крест, свою сухую руку, напутствовал:

— Бог с вами, идите на окаянных!

Задумали дерзкую вылазку в стан Сапеги. В крепости ударили в осадный колокол.

— Святой Сергий с нами, вперед, молодцы! — прокричал Долгорукий, пронзив мечом кинувшегося на него шляхтича.

Ударив с трех сторон, защитники крепости погнали поляков к мельнице, те стадом кинулись вниз, но их кололи и рубили, сшибли в реку Кончуру, затянутую тонким панцирем льда. В кровавом месиве барахтались тела… Тщетно пытался выправить дело неистовый Ян Сапега, из теплой землянки шляхтич выскочил в одном сапоге, крутился на коне около пушек:

— Бей по рясникам, гоните их в низины. Труби сбор!

Но из монастыря на помощь подоспело подкрепление, ударили по польскому наряду, переколов пушкарей.

Гетман Сапега, сорвав голос, уходил из деревни Красной. Все туры оказались в руках вышедших из крепости. Долгорукий подъехал к отбитым пушкам, их взяли восемь. Казак тащил несколько польских знамен.

— Все оружие взять с собой! — приказал воевода. — Всем уходить за стены. Да поживее!

XIX

…Архимандрит старец Иосаф глубокими ночами простаивал на молитве, согбенная тень его висла на стене, колебался от сквозняка огонь свечки.

Около стены сидела, глядя потухшим взором на лампаду, схимница мать Уфимия. Она уже приготовилась к великому своему часу. Рядом с Уфимией копошилась бледненькая, в чем только держался дух, инокиня Ольга, дщерь Годунова Ксения, так много перестрадавшая, что уже не чаяла жизни. Как дивный давний сон вспоминала Ксения ту короткую счастливую пору, когда она, помолвленная с датским принцем, была полна любовью и к нему, и ко всему белу свету… Но счастье ее оказалось короче аршина, все оборвалось со смертью принца. Измученная хворью, лишениями и страхами, глядела она широко распахнутыми глазами в темный потолок кельи, прося у Бога одного — своей смерти. На что ей было надеяться? Чего ждать от жизни? И твердила, как заклинание: «Знать, я прогневала Господа!»

— Надоть заступницу Пречистую вынесть на стену, — сказала одна из старых монахинь, обращая свою речь к Уфимии, пользовавшейся общим уважением.

— Вчера после вечерни отцу архимандриту Иосафу было чудесное видение, — сказала Уфимия. — Когда, намаясь, старец забылся в пресвятом Троицком храме, ему явился чудотворец преподобный Сергий, стояща против чудотворного образа святыя живоначальныя Троица. Святой со скорбными слезами молился. Архимандриту же он глаголил: «Бдите и молитеся, да не впадите в напасть».

— То, видно, добрый знак, — сказала согбенная монахиня.

В двери влез обвешанный оружием ратник, волоча за плечи раненого, оставляя кровавый след. Бедняга громко стонал. Следом двое монахов на дерюге внесли другого: он был без памяти и, должно быть, кончался.

— Станови живо воду в печь! — распорядилась монахиня. — Давай сюды чистую холстинку. Помогите мне их раздеть.

Раненых обмыли, обвязали пропитанными настоями трав холстинками, поместили у печи.

Вошла старая монахиня, она едва держалась на ногах, простуженным голосом поведала, что на стенах отбиваются из последних сил: шляхтичи могут вот-вот ворваться в монастырь.

— Пойти вызнать, чего там деется, — сказала мать Прасковия, поманив рукою старицу Ольгу, которую она всегда обадривала и подсобляла ей, чем могла. Та с трудом поднялась и, качаясь от слабости, вышла наружу. Стрельба стихла, со стен спускали раненых, туда поднимали ядра и мешки с порохом. В поварне, куда зашли монахини, было дымно, трещали в огромной печи дрова, кипели котлы — семеро монахов и две старицы готовили для выноса на стену посудины с едой.

— Что ж, кончили? — спросил кривой монах, заглянувши в поварню.

— Несите, — сказал худой монах. — Налей серебряной Сергиевой воды, — распорядился он, кивнув другому монаху, — обмывайте ею раны. Полегшает.

Старица Ольга во все глаза глядела на монахов и на ратников, и помимо воли текли слезы. Она оплакивала раненых и убитых.

Тот же дух неустанной, горячей работы царил и на хлебне. Голые по пояс монастырские служки вдвигали в печи лопаты с тестом и выдвигали оттуда звенящие ковриги, которые, сбрызнув холодной водою, тут же совали в мешки, завязывали мохры, а молчаливые рослые монахи тащили их на телеги. Возле часовни протоиерей и стрелецкий сотенный, командовавший ратниками, оборонявшими северную стену, бешено ругались: оба, как петухи, подскакивали друг к другу, сотенный хватался за саблю.

— Вы какой едою нас кормите, хитрые длиннорясники?

— Мы едим то ж, что и вы! — кричал протоиерей.

— Знаем! Ваш архимандрит с братией не то трескают!

— Окстися, дурной! Мы с Филиппова заговенья сидим на воде да сухарях!

Мать Прасковья стала меж ними:

— Устыдитесь! Побойтесь Бога!

Все замолчали, глядя на скрипевшую подводу, — то везли снятых со стены убитых. Сотенный что-то проворчал в свои густые усы и пошел.

— Отчего ругань, мать Прасковия? — спросила Ольга, сотрясаясь от мелкой дрожи, и упала на колени.

— Встань, деточка, встань, золотце. Дал Бог день — дает и крепость. Встань, золотце мое, пойдем в алтарь, свечечку Господу поставим. Он, милосердный, услышит твою молитву. — Она помогла девушке подняться.

Та, благодарная за участие к ее горю, приникла к ее руке…

XX

В ночь с 27 на 28 мая 1609 года Сапега бросил на большой приступ все силы до единого солдата. На рассвете с разных концов поляки открыли бешеный огонь по главным башням. Сапега, злой, неистовый, махая копьем, повел на приступ головной полк, с северной стороны наступал Лисовский. У ног его лошади дико визжал, обваренный кипящей смолою, солдат-немец. Другой, пронзенный навылет пикою, отхаркиваясь кровью, пытался вывернуться из-под опрокинутой лестницы. Трое, ошпаренные известью, сослепу метались около стены. Убитые густо лежали вдоль стен. Лисовский слышал ропот солдат. Один раненный в руку и с ободранной щекой пушкарь озлобленно говорил:

— Пусть будет проклят день, когда я поверил гетману!

Лисовский пригрозил, взмахнув:

— Виселицы захотел!

Вдруг вдоль стены понесся на вороном коне как вихрь русский, и наемники со страхом закричали. Это был монастырский слуга Ананий, своими вылазками причинявший много хлопот нападавшим. Он не жалел своей жизни и не думал о смерти, играл с нею, как беспечное дитя. Вчера Ананий поклялся воеводам: «Жив не буду, а гетмана Лисовского достану!» Он упорно охотился за ним со своим луком. Лисовский знал об этом и не раз кричал ему, натуживая глотку: «Собака, я тебя посажу на кол перед стен монастыря!» Ананий, взлезши на стену, орал в ответ, махая громадной рукою: «А этого не хошь!»