На распутье - Леонид Корнюшин

Лисовский пригрозил, взмахнув:

— Виселицы захотел!

Вдруг вдоль стены понесся на вороном коне как вихрь русский, и наемники со страхом закричали. Это был монастырский слуга Ананий, своими вылазками причинявший много хлопот нападавшим. Он не жалел своей жизни и не думал о смерти, играл с нею, как беспечное дитя. Вчера Ананий поклялся воеводам: «Жив не буду, а гетмана Лисовского достану!» Он упорно охотился за ним со своим луком. Лисовский знал об этом и не раз кричал ему, натуживая глотку: «Собака, я тебя посажу на кол перед стен монастыря!» Ананий, взлезши на стену, орал в ответ, махая громадной рукою: «А этого не хошь!»

Поднявшись на вылазку на своем выносливом и быстроногом гнедом коне, Ананий увидел за деревьями гетмана. Первая стрела Анания пролетела в вершке от головы Лисовского. Гетман, ругаясь сквозь стиснутые зубы, дал плети коню и, обнажив саблю, стал заходить справа, норовя заманить Анания в глубь своего стана. Второй стрелою Ананий повалил-таки гетмана. Лисовский задергался и сполз с седла, из виска, заливай лицо, хлестала кровь. Поляки тем временем ударили по смельчаку — и добрый, быстрый как молния, так долго выручавший Анания конь, хрипя, завалился на бок.

— Браток ты мой! — проговорил Ананий, стоя над умирающим конем. — Шесть ран ты, золотко мое, пересилил, а на седьмой, видно, смертушка твоя! — По серым щекам его покатились слезы.

Ананий бросился к пушечной амбразуре. Оттуда спустили ему веревку, и он ушел от погони. Он заспешил на стену к пушкарям. У пивного двора нажим был столь сильный, что уже четверо наемников орудовали на галерее. Селевин, раздробив одному мушкетом голову, другому разбил в лепешку лицо — кинул его на лезших по лестнице. Третий полетел на пику стрельца. Еще десятка три ляхов сумели взлезть против Пивного двора на стену, — на галерее шла смертная рубка. Кололи и стреляли монашенки. Прасковья била по головам колуном. Старцы мечами секли по рукам ляхов и лезущих с ними казаков-изменников, оберегали лестницы, не давая возможности впрыгнуть на галереи. То тут, то там слышались предсмертные крики и хрипы. Положение защитников становилось угрожающим, казалось, уже не было никакой возможности удерживать стены. Щиты, секиры, лестницы уже качались у самых галерей, рыцари, невзирая на потери, решили любой ценою овладеть крепостью. В эту грозную, опасную минуту, когда горстка голодных и изможденных, отбивающих яростный приступ защитников, казалось, будет смята, на галерее появился Иосаф.

Старец, воздев крест, воззвал:

— С вами дух бессмертного Сергия! Стойте, братие, неумолимо.

И будто горячая, придающая силы искра вспыхнула в душах старых и молодых — и с невиданным ожесточением они вышибли залезших на галереи ляхов.

— Стойте, ребяты! Я на Плотничью. Видит Бог, там худо! — крикнул Долгорукий. — Поберегись, Ананий!

— Знамо дело, — отвечал Ананий, втаскивая наверх лестницу с двумя лезшими по ней наемниками; один, взвизгнув, бросился на землю, другой, видно, струсивший, через миг угодил под приклад мушкета. Тут Ананий почувствовал, как чем-то горячим и тяжким ударило его по левой ноге, и он увидел ее, безобразно раздробленную снарядом, кровавую, с жутко вывернутой наперед пяткой. Двое монахов, тяжело охая, стащили со второго яруса галереи грузного воина вниз.

— Жив? — бросился к нему Иосаф.

— Видно, отвоевался я, — прохрипел Ананий.

На западе затрепетал, заалел стяг зари. Слышно было, как ударили барабаны, — то гетманы уводили в поднимающемся из низин тумане от стен разбитые полки.

— Кажися, слава Богу, отбили приступ? — спросил, крестясь, отец Варсанофий.

— Раненых со стен, живо! — послышался голос Долгорукого, князь подошел к Ананию и, став на колени, крепко поцеловал в его спекшиеся губы: — Спаси Боже тебя, сынок!

Со стены слез мужик по кличке Суета, с обломком бердыша. Он был в лаптях и в армяке, от которого остались одни лохмотья, — так его изодрали пиками и пулями.

— Вишь, панская пуля шматок уха сняла, — сказал он, хладнокровно сдирая клок кожи.

— Говори спасибо, что голова цела. Молодец, Суета, порядочно сволочи уложил! — похвалил Долгорукий.

— Что, милок? — нагнулся Суета к Ананию, которому монахи перекручивали веревкой ногу у самого паха, дабы остановить кровь. — Ты, брат, не горюй: ишо, Бог даст, свататься, чай, пойдем, — подбадривая друга, прибавил Суета.

— На одной ноге, братушка, не шибко-то… — Ананий, не договорив, отвернулся.

Воротившийся лазутчик, посланный к полякам, подтвердил, что Ананий Лисовского крепко поранил в голову.

— Не убил! — вскричал раздосадованно Ананий. — Не околел, собака!

Спустя три дня «малех скончался ко Господу», и, дабы отдать последний долг земных почестей, Иосаф велел звонить во все колокола. Редкая кучка защитников в немом молчании долго стояла над могилой Анания.

…На Успение Пресвятой Владычицы Богородицы шляхта пошла на хитрость, дабы выманить из крепости защитников. Пригнали на клементьевское поле согнанное из Переяславской, Слободской, Ростовской, Дмитровской земель стадо коров. На совете Сапега, хитро посмеиваясь, сказал:

— Тут мы длиннорясников и прихлопнем как мух.

Иосаф день и ночь стоял на молитве пред иконой Пречистой.

Долгорукий и Голохвастов порешили: любой ценою скот увести в крепость! Собрали конный отряд, и на склоне ночи, когда чуть-чуть заалело на востоке, этот отряд по Благовещенскому оврагу по-тихому подобрался к стаду, сторожей без единого звука сняли, порубив их саблями, и часть стада спустя час очутилась внутри монастыря.

Как ободняло, со стены монах с сильной глоткой кричал:

— Веди ишо новое стадо — мы и то уведем. Хитра лисица, да на свой хвост села!

В тот же день, понаблюдав со стены за литовскими банями, — те чернелись вдоль берега Кончуры, над ними густо курились дымы, — Долгорукий сказал казакам:

— Надо, ребята, панам устроить добрую парилку! Только заместо веников угостите их саблями, чтобы это сучье племя понесло кровавым поносом!

— Це гарно! — кивнул атаман Осташков. — Угостим и выпарим. Будут паны помнить!

Спустя часа два, когда стало смеркаться и шляхтичи и их прислужники толпами повалили в бани, налетевшие казаки их так выпарили, что иные, выскочив нагишом из примылков, пообгадились от страха. Пятнадцать бань окутались огнем и дымом; около двадцати голых шляхтичей пригнали в монастырь; один из панов, загораживая веником срамное место, с ужасом, как истукан, завывал;

— О Матка Бозка, о Матка Бозка!..

— Славно попарили! — посмеивался Долгорукий. — Век будут помнить!

…Сапега, проведший под стенами монастыря день и ночь, голодный и окоченевший, дрожа сизыми щеками, вошел в теплую землянку, где сидел Лисовский и маршалок Хриштоф, только что приехавший в это пекло из Кракова от короля. Он рассказал, что король весьма недоволен многими тушинскими вельможами, в особенности гетманом Рожинским, что тот хотя и держит царишку в узде, но думает больше о своей выгоде, а не о великой Польше.

— Мы все тут служим Польше, — бросил желчно Сапега, снимая доспехи.

Бряцая сапогами, раздраженный и злой неудачей, в землянку шагнул пан Зборовский, шляхтич весьма внушительных размеров. Свою вину он перекладывал на гетманов. Третий большой приступ из шести, начатый вчера утром и продолжавшийся всю ночь, был опять отбит, и в этой схватке нападающие понесли самый тяжелый урон. Зборовский, приехавший под Троицу недавно, обвинял гетманов в нерадивости.

— Да что это за крепость? — Зборовский грохнул по столу кружкой, расплескивая пиво. — Не крепость, а лукошко.

Сапега, ощетинясь, налетел на него, как коршун, — он даже схватился от злости за саблю:

— Если ты так умен и храбр, то учини вечную славу Польскому королевству! Ты погубил немало рыцарей под стенами монастыря.

Лисовский, с повязкой на одном глазу, стал меж ними, примиряя:

— Нам, гетманы, лаяться ни к чему: далибуг[48], мы сделали тут все, но русские собаки оказались много выносливее, чем мы думали о них в Польше!

Ворота Троицы, как было уговорено с Голохвастовым, так и не открыли. Сапега, сильно надеявшийся на изменников в русском стане, чувствовал себя посрамленным перед Лисовским и паном Хриштофом, которым дал слово, что нынешним днем они возьмут монастырь.

— На севере тоже тушинцев бьют, — сказал пан Хриштоф, все знавший, что делалось в Московии, — особо вреден нам племянник царя, Михаил Скопин. Пан Будзило, по сведениям, покинул Ярославль.

— Кажется, воевода Скопин сумел уговорить послов Карла? — сказал Лисовский.

— Король Карл хочет загрести жар чужими руками: поживиться в России, тогда как кровь в этой дикой земле проливаем мы, поляки! — сказал разгневанно Сапега. — Москалям он поставит таких вояк, что мы их всех перебьем в первом бою. Но это будет хорошая наука Шуйскому: война с Польшей ему дорого обойдется!