На узкой лестнице - Евгений Чернов

В том же пятьдесят втором снесли барак, в котором они жили, дали хорошую двухкомнатную квартиру.

Едва обжились, как до жены дошло — ничего ей лучшего в жизни теперь не светит, и стала она помаленьку закусывать удила. Прямо какой-то потребностью стало у нее показывать, что вдвоем с дочкой им было бы не хуже. Зарабатывала она тогда, правда, больше. А Машка что? Машка подрастала и отбивалась от рук. Сколько помнит Саврасов, каждый жил своей жизнью, каждый смотрел свое кино.

Мастер шустро раскручивал провод, приколачивал его к плинтусу, тянул в комнату Саврасова. Под конец достал из своего неожиданно емкого чемоданчика телефонный аппарат, подключил его, набрал номер:

— Клава? Это я. Запускай пельмешки, минут через двадцать буду. Да… лавровый листик не забудь.

Потом мастер попросил Саврасова расписаться — где «птичка», оставил квитанцию для оплаты, щелкнул замочками на чемодане и ушел.

— Чего же это ты делаешь, а? — вновь подступила жена. — Срамота какая, люди засмеют. Хоть бы людей постеснялся!

— Не твое дело, — коротко ответил Саврасов.

— Давай, мам, напишем ему на работу, пусть все знают, как он ведет себя дома.

— И напишем. Там с тебя спросят.

У Саврасова мелко-мелко затрясся подбородок, и он никак не мог совладать с ним. Голова его словно заполнилась туманом. Он вдруг перестал понимать, что нужно от него этим людям, зачем они мельтешат здесь, размахивают руками… А когда увидел, как что-то с тумбочки нырнуло в руки жены, чужим голосом закричал:

— Убью!.. — и вскинул над головой свою палку.

Телефонный аппарат выскользнул из рук жены, грохнулся и развалился на несколько частей. Что-то задребезжало там, в обломках…

После этой вспышки Саврасов долго чувствовал себя плохо. Лежал, тяжело дыша, казнил себя, думал: кто ты есть такой, чтобы срываться? Нет такого права ни у кого. Они тоже несчастные… К чему тут мелочные обиды? Их бы тоже пожалеть.

Супруга не теряет надежды перестроить, переиграть судьбу, а вот зачем и для чего — сама не знает. Она совсем забыла, что суетиться надо в молодости, когда перед тобой открыт еще широкий и ясный путь. Машка уже раза три пыталась рожать — и все не получается.

Вот и Саша. Саша, Саша, друг закадычный… Хоть завтра взял бы отпуск за свой счет и поехал в твой далекий Ярославль. Тридцать лет собирались встретиться, да где тридцать — тридцать семь. Тридцать семь лет!

В обеденный перерыв работники переплетной мастерской разбрелись по углам и развернули свертки с едой; ближняя столовая была им не по карману — блюда туда завозили из ресторана. Саврасов поел быстрее всех и пошел к секретарше.

— Люда, ты не могла бы отпечатать объявление? — чувствовал себя Саврасов неловко: не умел он просить. — У меня немного, всего одна строчка: «Продается хороший шкаф». И еще номер телефона.

Людочка развернулась вместе с креслом к машинке, и десяток автоматных очередей вспорол спустившуюся обеденную тишину.

После работы Саврасов зашел в сберкассу и снял тридцать рублей: двадцать семь на телефонный аппарат, а троячок — Людочке на конфеты.

В тот же вечер раздался резкий требовательный звонок.

Саврасов провел рукой по взмокшему лбу и снял трубку.

— Да! — сказал он. — Але! Да! Але!

— Это насчет шкафа. Вы продаете шкаф?

— Одну минуточку, — попросил Саврасов.

Он положил трубку на кровать, доковылял до двери, проверил, плотно ли она закрыта.

— Слушаю вас, — сказал он, вернувшись. Сердце билось как угорелое. — Слушаю вас! — Дышать стало легче. — Вы только трубочку не кладите, сейчас все обсудим…

ЖЕЛАННЫЙ ГОСТЮШКО ДИМИТРИЙ

Когда с утра пораньше Полина Филипповна занялась кухонными делами, со стола упал нож — как будто сам спрыгнул, громко ударившись тяжелой деревянной ручкой. Полина Филипповна подняла его и некоторое время стояла в задумчивости, затем подошла к настенному календарю, взглянула и удивилась — будто теперь только узнала, что на дворе стоит ранний сентябрь.

«Пора бы приехать, — подумала Полина Филипповна, — пора бы ему приехать, пока не зарядили дожди. Вот и нож упал. Не иначе к приезду упал. Не иначе…»

И тут ей показалось, что прошумела колесами возле дома машина.

— Ну и слава богу, — сказала она и быстро вышла на крыльцо.

Но пустынна была дорога перед калиткой, а шуршал, видно, ветер, собирая у забора листья.

Нет никого!

Сына она не ждала. Занятый серьезной работой, он уже который год сидел безвылазно в своей Сибири. Зато каждую осень, в самом начале сентября, пока тверда сухая земля, приезжал на один денек товарищ сына, Дима Самохин. Приезжал на черной легковой машине, сам за рулем, руки в тонких кожаных перчатках.

Полина Филипповна кормила его чем могла, радовалась, какой он веселый и ладный, как легко носится по саду, лазит по старой лестнице на чердак, ведет себя как мальчишка, которого отпустили минут на пятнадцать погулять. И не верилось ей, что прошло уже тридцать лет.

Полине Филипповне было далеко за пятьдесят, но выглядела она моложе. Тело ее не расползлось, руки не дрожали от душевной слабости, глаза сияли добротой и спокойствием. Правда, к ночи, особенно часто в последнее время, стало напоминать о себе сердце, и тогда накатывал на Полину Филипповну неведомый ранее страх: а вдруг что случится? Тогда один конец! Нет никого в убогой развалюхе, только увертливые усатые тараканы да мыши. Но больше всего досаждали ноги — отказывались ходить, окаянные, ныли и стонали, словно обжигали их изнутри медленным огнем. Она и к врачам уже не обращалась — что толку? Так и жила от пенсии до пенсии, от праздника до праздника, когда ранним сентябрем остановится за калиткой черная машина, и выйдет из нее дорогой Димитрий, и побежит ей навстречу, размахивая руками.

Это сейчас он может за один день, пока бывает здесь, два костюма сменить и тремя рубашками похвастаться. А тридцать лет назад, когда Максим, сын Полины Филипповны, и Димитрий поступили в институт, ничего у Димы не было, кроме голодных глаз. За то и пожалела его, приезжего, Полина Филипповна, пустила жить в свой дом.

С тех пор каждый год, каждую осень, в самом начале сентября, где бы ни находился доктор наук Дима Самохин, он выкраивал денек заскочить сюда, чтобы, ахая и восторгаясь, полазать по дому, побегать по приусадебному участку. Впрочем, и от дома, и от сада мало осталось такого, что могло бы вызвать восхищение.

В прошлом году он приехал не один. Опережая его, из машины выскочил мальчик лет десяти, худенький, чернявый. Дима придержал его за плечо и сказал Полине Филипповне:

— Это мой младший. А старший сбежал.

— Батюшки, как это сбежал? — всплеснула она руками. — Куда же?

— А кто его знает? Если верить записке — на Байкал, отдыхать. С женой, говорит. Жена тут, оказывается, появилась. Я в командировке был, в Париже. Трех дней, стервец, не дождался. Кое-что в ломбард отнес. Хорошо, хоть квитанции оставил.

Мальчик смотрел на отца большими черными глазами, и у него от нетерпения вздрагивали ноги. Полина Филипповна спохватилась:

— Чего ж это мы стоим? Милости прошу в дом! Сейчас корыто отодвину, удобней будет проходить. Вот уж не думала, что приедете, стирку тут затеяла.

Дмитрий Иванович бросился помогать.

— Ого! Как вы одна такую тяжесть ворочаете?

— Да ничего, куда ж деваться?

— Бабья доля… извечная… — говорил Дмитрий Иванович, с трудом передвигая корыто.

Потом он прошел в комнату.

— Колька, иди сюда.

— Ну?

— Ты мне не нукай. Ты смотри и запоминай: в этом доме жил твой отец.

Дмитрий Иванович развел руками, словно он находился на сцене, глаза его повлажнели.

— А вот здесь была комнатка, в которой спал твой отец. Полина Филипповна, а куда девалась моя комнатка?

— Весной, Митя, разобрали стенку.

— Смотрите-ка… И кладовки нет.

Колька подошел к картине: серый волк увозит прекрасную царевну. Цветная бумага была сплошь засижена мухами, от этого она приобрела суровый коричневатый тон и напоминала древнее полотно. Колька пожал щуплыми плечами и с улыбкой, как на маленького, посмотрел на отца.

Дмитрий Иванович нахмурился.

— Это тебе не Лувр. Но запомни, когда твой отец недосыпал и недоедал, она висела здесь же и он любовался ею. А теперь, дружок, иди-ка в сад и займи себя чем-нибудь. Мы тут о своем поговорим.

Колька, несмотря на то что был весь крученый и верченый, из комнаты удалился с достоинством, не проронив ни слова.

Полина Филипповна накинула косынку.

— Мне бы, Митя, до магазина добежать, колбасы взять, пряников да заварки.

— Вечно вы беспокоитесь, тетя Поля, — сказал Дмитрий Иванович. — Есть мы не будем, мы сейчас в столовую заезжали. А вот чайку бы… со смородиновым листом, как тогда, помните?