На узкой лестнице - Евгений Чернов

Железные шумы в коридоре и пронзительные вопли наконец-то смолкли, и в комнату вошла мать. Ее лицо еще сохраняло суровое выражение укротителя.

— Ты не спешишь? Сейчас запущу пельмени, через десять минут будут готовы.

— Да нет, завтракать я не буду, нет времени. Я просто забежал поздравить вас с праздником.

И посмотрел на мать: какова будет ее реакция?

Мать с каждым приходом Илариона выглядела все хуже и хуже. Под глазами надежно залегли темные водянистые мешки, седые волосы совсем поредели, и трогательно и печально было видеть теперь ее стрижку «под мальчика». А на стене над зеркалом висела увеличенная фотография: ОН и ОНА. Оба молодые и красивые, лица слегка тонированы розовым, фон слегка тонирован голубым. Смотрели ОНИ оттуда на забитую старой мебелью северную комнатку в семнадцать квадратных метров величиною, на старика, клеющего коробки, на старуху, безуспешно воюющую с жизнерадостным мальцом, и чему-то легко и светло улыбались.

Мать часто рассказывала: семья жила в Актюбинске, Илариону было пять лет, а Людмиле — его сестре — три года. Отец тогда заведовал городской больницей и безумно ревновал мать. Ей приходилось по два раза в год менять место работы. И все сводила мать к тому: не стыдно ли отцу — двое детей на руках.

Слушал эту историю Иларион не один десяток раз. Но только последнее время стал смотреть на нее несколько по-иному.

— Значит, поздравляю вас, — торжественно произнес Иларион, демонстративно кряхтя, нагнулся к портфелю и достал бутылку.

— Хотел какой-нибудь сувенир, а потом подумал — на кой он шут? Пусть хоть какая-то польза, хоть на минуту, да праздник.

У матери на глазах выступили слезы.

— Какой уж тут праздник! — сказала она дергающимися губами. — Эти уходят с утра и до вечера, а ребенок на мне. Ни сил, ни здоровья нету. Завязать глаза и бежать куда-нибудь на край света…

— Тише, тише, тише, — вмешался отец, оторвавшись наконец от своих картинок. — Ерунду говоришь, слушать неприятно.

— Ладно, — сказала мать, вытирая глаза, — это я так… нервы… Мальчишка-то хороший, только все жилы повытянул.

Она взглянула на бутылку, которую Иларион продолжал держать в руках.

— Зачем ты тратишься? Сам, наверное, сидишь без копейки.

— Ерунда, — храбро сказал Иларион, — вчера у соседей перехватил.

— Ну, спасибо, друг, — сказал отец.

— Ему твое спасибо, знаешь… Ему бы сейчас десяточку подбросить. Вот бы ему что, а не спасибо.

— Все будет, — сказал отец, но таким тоном, что Иларион тут же сообразил — деньги в настоящий момент в этом доме отсутствуют. И как только это сообразил, сразу почувствовал, как раскрепостилась его душа, появилась свобода и легкость в мыслях. В последнее время, когда возраст Илариона почти вплотную подкатил к тридцати, все чаще стал задумываться он, глядя на фотографию молодых родителей, и все дотошней переводить их возраст на свой собственный. Вспоминал, допустим, себя пяти или восьми лет и прикидывал: а сколько отцу было тогда, чем он занимался, как они жили? Выходило так: отцу тридцати не было, а занимал он уже хороший пост, и семья была большая, и жили не бедно.

Отчего же он — молодой толковый инженер, в общем-то не пьющий — не только не может обеспечить спокойную старость своим родителям, а наоборот, продолжает тянуть с них, не по крупному, правда, счету, но тянуть. А казалось бы, — самое время заботиться о них, скрашивать их старость. Да что тут говорить…

В соседней комнате снова грохнуло, следом раздался плач Сергуньки.

— Опять началось, — сказала мать, вздохнув, и пошла наводить порядок.

— Ничего, ничего, — сказал отец добродушно, — всякое бывает, и ты падал, и ты разбивал что-то.

Иларион сидел притихший, поглаживал висок.

— Скажи-ка, отец, а сколько мне было, когда вы мне подарили зеркальные шашки, помнишь: клетка — зеркальная, клетка — матовая?

— Не помню.

— Тогда мы жили в каком-то большом дворе. Склады помню… Еще — пожар, черный дым валил.

— Актюбинск, — сказал отец, — тебе тогда три года было.

— И у нас дед гостил?

— Мой отец. Тогда он ездил в Москву за орденом, а на обратном пути к нам заехал.

— А за что он получил орден?

— Заслуженный учитель республики.

— А прадед?

— Донской казак.

— Надо же, — удивился Иларион. — А мне сколько раз говорили, что я похож на Григория Мелехова. Смотри-ка, через сколько проявились гены.

Столь длительный семейный разговор был, видимо, отцу не под силу. Он молча прошелся по комнате, зорко поглядывая на каждый предмет, нагнулся и вытащил из-под стола небольшую коробочку. Коробочка имела черный цвет, по черному были разбросаны там и сям белые ромашки, вырезанные отдельно и наклеенные.

— Вчера сделал, — с гордостью сказал отец, постучав ногтем по крышке. — Бесцветным нитролаком покрыл. Пять слоев. Смотри как здорово получилось!

— Ничего, — вежливо сказал Иларион. — Приятная вещица.

— Бери на память.

— Да ладно, отец, у меня их дома уже десятка два.

— И эту возьми. Смотри, можно и сигареты хранить, и карандаши, и скрепки, вообще любую мелочь.

Илариону стало нестерпимо жаль отца. Он взял коробок, повертел его в руках и, положив на стол, подошел к окну.

Отсюда хорошо просматривались девятиэтажки нового микрорайона. Маленькие люди гуляли в маленьком сквере, катили перед собой маленькие детские коляски, а перед одним домом стояли две красные пожарные машины, хотя не было там ни дыма, ни огня.

Иларион подумал: странное дело — у любой породистой собаки прародители до десятого колена известны, а тут про деда узнаёшь лишь кое-что, и то случайно. Если бы каждый человек к концу жизни писал о себе, было бы здорово. Мы-то еще ладно, хоть поздно, да приходит к нам необходимость знать — а от кого мы сами? Кровь землепашца или моряка бьется в наших жилах? Но ведь и нам достаются крохи, а что сможет узнать Сергунька, когда придет пора?

Внезапный сквозняк взбил волосы, Иларион повернулся — так и есть, отец ушел на подмогу матери.

В открытый коробок уже были брошены две пачки сигарет «Прима» и горсть недорогих, но любимых здесь конфет в ярких восковых бумажках.

Так его собирали всегда, еще не было случая, чтобы он уходил с пустыми руками. Сейчас достанут банку тушенки, будут предлагать хлеб, чтобы ему в магазин сегодня не бегать. И он все берет, хоть и отказывается. И все пригождается…

Мать и отец зашли в комнату одновременно. Мать сразу открыла верхнюю стеклянную дверцу буфета и стала что-то искать, шурша бумагой и позванивая стеклом, а отец уселся в кресло около телевизора.

Наконец мать поставила на стол две серебряные стопки, шершавые бока их светились матово и ровно.

— Мы с папой посоветовались, — начала она, — и решили подарить эти стопки тебе. Чистое серебро, а изнутри — позолота. Посмотри, как зеркало.

— Ладно вам чудить, — обиделся Иларион. — Еще не хватало… Даже разговоров быть не может.

Как всегда в задумчивые или трудные минуты, он поглаживал висок.

— Не спорь, — сказала мать. — Во-первых, они нам совершенно не нужны, а во-вторых, будет трудно — отнесешь в комиссионку.

— Все правильно, — кивнул отец.

Он сидел и щурился. Сразу не поймешь — то ли улыбался, то ли хотел получше рассмотреть Илариона.

Стопки уложили в черную коробку с белыми ромашками, поспешно, словно времени было в обрез.

— Теплой водой с мылом помоешь, — сказала мать на прощанье, — и они заблестят как новенькие.

Дома Иларион разобрал коробку, бросил в рот конфету, которая, как и все, хранившееся в буфете родителей, пахла сосновой стружкой, и подумал, что люди, пережившие войну, имеют обыкновение создавать запасы и подолгу хранить их.

Серебряные стопки были тонки и одновременно приятно тяжелили ладонь.

Иларион подошел ближе к окну, чтобы лучше рассмотреть подарок. Он крутил стопочки и так и сяк, поглаживал литые стенки, пытался рассмотреть пробу. И тут увидел, что внутренняя поверхность заметно поистерлась, снизу доверху шли тонкие светлые круги, словно по позолоте прошлись мельчайшей наждачной бумагой. С чего бы это?

Вдруг он понял: их протирали изнутри. Значит, не просто стояли они в буфете, значит, были торжественные дни, вечера были, какие-то свои, сокрытые от глаз детей, когда сходили с портрета двое молодых и красивых… И были они розовы от волнения, а все остальное закрывал голубой фон.

ТРИ БАНКИ РИСОВОЙ КАШИ

С некоторых пор Иван Петрович просыпался в странном для него настроении.

Просыпался он, открывал глаза, видел темное пятно на потолке, которое не взяла побелка, и вместо того чтобы тут же нахмуриться, как это бывало раньше, собрать себя, переключить мысли на предстоящий трудовой день, он легко улыбался, прислушиваясь, как зарождается внутри его теплая волна, как растет она, поднимается, заполняет каждую клетку. Дожидается Иван Петрович дивного состояния, когда все возможно, ибо все доступно.