На узкой лестнице - Евгений Чернов

Полина Филипповна накинула косынку.

— Мне бы, Митя, до магазина добежать, колбасы взять, пряников да заварки.

— Вечно вы беспокоитесь, тетя Поля, — сказал Дмитрий Иванович. — Есть мы не будем, мы сейчас в столовую заезжали. А вот чайку бы… со смородиновым листом, как тогда, помните?

— Ну что ты, Митя, совестно, что мы, хуже других?

Полина Филипповна ушла, а Дмитрий Иванович стал подробно осматривать дом.

Все здесь оказалось не таким, как было. Громче обычного пели под ногами половицы. Там, где стояла большая шершавая печь, теперь выделялся на полу лишь глиняный прямоугольник. Навсегда исчез огромный, как зонт, абажур с проволочным каркасом. Дмитрий Иванович помнит, что был он вишневого цвета, на гладко натянутой поверхности выпирал уголок, образованный отпаявшейся проволочкой.

От прошлого остался лишь сладковато-сухой, едва уловимый запах тлена. А может, этот запах появился позднее? Но как бы там ни было, он неразрывно связан с этим домом, присущ только ему одному.

Да! Именно здесь была комната, четыре шага в длину, три в ширину, словно специально размеченная для железной кровати и старого стула с высокой спинкой.

Когда Дмитрий Иванович поселился здесь и достаточно освоился, его вдруг стала тяготить постоянная заботливость Полины Филипповны, а Максим со своими разговорами просто раздражал.

Сам он рассчитывал каждую минуту, потому что твердо знал: за плечами не десять жизней, и нужно торопиться, чтобы успеть кое-что сделать. Надеяться он мог только на себя, тылов у него не было. Отец погиб на войне, мать с горя стала пить. Пить и плакать. И чем больше пила, тем неудержимей были слезы.

Максим, наверное, рассказал Полине Филипповне о нем. Добрая женщина денег с Димы не брала ни копейки все шесть лет.

А времена были трудные!

На первую стипендию Дмитрий купил большой черный портфель с двумя ремешками, двумя блестящими латунными замками, которые густо белели, когда Дима на них дышал.

Он любил вспоминать, как первую неделю вскакивал по ночам взглянуть на стоявший у кровати портфель, провести ладонью по теплой бугристой коже. Как несколько лет подряд пил тайком по чайной ложечке постное масло, чтобы дополнительными жирами поддержать дух и тело.

С возрастом сознание удивительным образом перестроилось. Успех и обеспеченность словно наизнанку выворачивают память. И многие подробности далекого прошлого, о которых, казалось бы, и вспоминать-то не надо, чтобы не унижать себя в собственных глазах, вдруг получают вторую жизнь.

Вот так и с маслом.

Постное масло в доме свято экономили. И никто не знал, что Дима каждый день берет масло из общей бутылки… Да, много всякого припоминалось неожиданно в каждый приезд.

Когда возвратилась Полина Филипповна, он почувствовал себя застигнутым врасплох, словно только что встал с постели, был не одет и не умыт. И он сказал голосом более звонким, чем всегда:

— Вы зря сломали печку, тетя Поля, все же оживляющая деталь. И здорово поддерживала прежний уют.

Полина Филипповна, выкладывая на стол кульки, мельком глянула на глиняный прямоугольник.

— Поддерживала, Митенька, да перестала. Тяжело мне одной. Сам помнишь, сколько она дров съедала.

— Помню, — сказал Дмитрий Иванович. — Мы с Максимом по три охапки приносили, день — он, день — я.

Из сада пришел Коля, увидел в руках Полины Филипповны связку сушек и оживился.

За столом разговор не клеился. Мальчик хрустел сушкой и смотрел по сторонам, Дмитрий Иванович, опустив глаза в стакан, помешивал ложечкой душистый чай из листьев смородины, часто вздыхал и говорил с продолжительными паузами:

— Сколько лет… Да… Все изменилось… Да…

Полина Филипповна подливала чай и думала: всегда он такой неразговорчивый, дорогой гостюшко Димитрий. И в детстве, и сейчас. Лишнего слова не скажет, а ровно столько, чтобы не обидеть человека молчанием. И на уме у него всегда свое: то учеба, то работа. Поддерживал себя в молодости, постное масло пил. Это Полина Филипповна узнала сразу — одна ложечка утром всегда жирная была, холодной водой не ополоснешь. «Господи, только бы на пользу», — подумала тогда. У самой жизни не получилось, так пусть получится у детей ее.

Колька поерзал на стуле и вдруг спросил:

— А почему вы не отремонтируете дом?

Дмитрий Иванович удивленно посмотрел на Кольку.

— А ты, брат, материалист.

— Чаю подлить? — спросила Полина Филипповна вместо ответа.

— Нет, спасибо, тетя Поля. — Дмитрий Иванович встал. — Пожалуй, пора. Вы даже представить не можете, как успокаивается душа, когда побываю у вас.

— Да полноте, Митенька, у меня, наоборот, ощущение — ты приезжаешь, чтобы быстрей уехать.

— Ну, ну, ну…

Прощались в саду. Колька с нетерпеливым видом стоял у калитки.

— Все время думаю, тетя Поля, что бы вам такое хорошее сделать? И ничего не могу придумать. Слушайте, тетя Поля, хотите, я вас на машине покатаю? А?

— Нет, нет, вот еще, додумался… Помни, Митенька, пока жива, всегда рада видеть тебя.

И тогда Дмитрий Иванович привлек к себе старушку, троекратно, по-русски, расцеловал ее.

Аккуратно выводя машину на трассу мимо проулочных колдобин, местных футбольных команд, досок с гвоздями, безобидных на вид клубков проволоки, Дмитрий Иванович вспомнил Колькины слова о ремонте.

Вспомнил и подумал: это стихия, а стихия должна быть незыблемой. До тех пор, пока будет стоять этот дом и будут шуметь вокруг него вишни и яблони, другой, красивый и сложный мир, никоим образом не напоминающий это милое сердцу убожество, будет цениться во сто крат больше. Как награда, доставшаяся в тяжелом бою.

Как всегда после приезда Дмитрия Ивановича, Полине Филипповне несколько ночей спится плохо. Она лежит, натянув до подбородка теплое одеяло, и думает о Максиме.

Лунный свет замечательно преображает комнату и придает особую выпуклость и значительность думам.

Все же надо как-нибудь решиться, продать дом и сад и уехать к сыну.

К рассвету резче становятся тучи, тускнеет и пропадает голубой лунный свет и на смену ему приходят ослепительные солнечные лучи. Полина Филипповна встает, собирается в магазин за хлебом. Она идет по улицам, не замечая неровностей дороги. Иногда она внезапно останавливается, улыбается, покачивая головой. В эти минуты она вспоминает, как троекратно, размашисто, по-русски разудало, целовал ее, прощаясь, дорогой гостюшко Димитрий.

ДВЕ СТОПКИ ЧИСТОГО СЕРЕБРА

Раз или два в месяц, чаще всего по субботам, Иларион устанавливает в портфеле бутылку кагора — только его и пьет отец — и отправляется проведывать родителей. Делать это он старается с утра пораньше, чтобы вручить ее до завтрака.

Погромыхивая медяками в кармане, он толкается на трамвайной остановке, игриво поглядывает на красивых девушек и подумывает: а что, елки-палки, может быть, и жениться пора?

Но по мере приближения к родительскому дому добродушное настроение улетучивается, и мысли становятся малоподвижными.

Дверь, как всегда, открывает мать.

Она плохо видна в коридорном сумраке, блестят лишь очки да седина.

— Приветствую, — говорит Иларион и, как будто он находится на трибуне, поднимает для приветствия руку.

— Привет, привет, — отвечает мать.

— Молодежь дома? — Иларион имеет в виду сестру, ее мужа и детей.

— Ушли куда-то, да ты проходи. Лучше в нашу комнату, отец там.

В это время из первой комнаты выезжает на машине четырехлетний Сергунька. Одной рукой он держится за руль, другой — бьет гаечным ключом по железному капоту да еще вопит дяде что-то радостное.

— Тише ты! — кричит на Сергуньку мать. — Вот еще навязали на мою голову. Самих по суткам дома не бывает… И когда все это кончится?!

Начинается старая песня, слушать которую Иларион не может без душевного содрогания. Сразу хочется чем-то помочь старикам. А чем поможешь?

Он опускает глаза и прошмыгивает в комнату родителей.

В этот последний приход Илариона отец стоял возле письменного стола и что-то делал. Он кивнул Илариону и продолжал свое занятие.

Отец был в синих сатиновых шароварах, висевших на нем наподобие цыганской юбки, и в застиранной майке, которая подчеркивала неестественную белизну кожи и старческий бархатистый жирок на плечах.

Несмотря на пенсионный возраст, он еще работал, имел несколько приемных дней в заводской поликлинике. Всю жизнь, сколько помнит Иларион, отец с первым светом уходил к своим больным и возвращался, когда в доме уже горело электричество.

Однако на склоне дней, при полном уме и ясной памяти, им овладело более чем странное увлечение: он стал мастерить картонные коробки и обклеивать их цветными картинками из журналов.

Железные шумы в коридоре и пронзительные вопли наконец-то смолкли, и в комнату вошла мать. Ее лицо еще сохраняло суровое выражение укротителя.