Сталинград - Энтони Бивор

На Мамаевом кургане продолжались кровопролитные бои, но не менее ожесточенные сражения теперь шли и в районе элеватора – огромного железобетонного зернохранилища на берегу Волги. Стремительное наступление 48-го танкового корпуса вермахта буквально отрезало эту естественную крепость от остальных советских частей. Ее защищали бойцы 35-й гвардейской стрелковой дивизии. В ночь на 17 сентября им на помощь смог пробиться взвод морской пехоты под командованием лейтенанта Андрея Хозяинова. У моряков было два старых пулемета «максим» и два противотанковых ружья. Когда к ним вышли немецкие парламентеры с белым флагом, чтобы предложить сложить оружие, морские пехотинцы ответили пулеметной очередью. После этого на элеватор обрушили огонь немецкие орудия – артиллеристам была поставлена задача подготовить плацдарм для саксонской 94-й пехотной дивизии.

18 сентября защитники элеватора – их осталось около 50 человек – отразили десять штурмов. Понимая, что боеприпасов и продовольствия им ждать неоткуда, они прицельно расходовали патроны, экономили еду и воду. Двое суток они сражались в ужасных условиях. Бойцы задыхались от пыли и дыма – даже зерно в элеваторе воспламенилось. Скоро у них почти не осталось питьевой воды. Нечем было охладить и раскалившиеся пулеметы. Предположительно морские пехотинцы использовали для этого собственную мочу, что достаточно часто практиковалось во время Первой мировой войны, но в советских источниках таких подробностей нет.

20 сентября подошли новые немецкие танки, чтобы наконец покончить с защитниками элеватора. К этому времени у них закончились гранаты и патроны к противотанковым ружьям. Оба «максима» вышли из строя. Не в силах ничего разглядеть сквозь дым и пыль, затянувшие зернохранилище, русские только перекрикивались осипшими голосами. Когда немцы ворвались на элеватор, морские пехотинцы и бойцы 35-й дивизии стреляли в них, ориентируясь на звук, а не на силуэты. Ночью оставшиеся в живых, у которых была всего горстка патронов, покинули элеватор и пробились к своим. Раненых им пришлось оставить. Несмотря на ожесточенность боев, немцы едва ли могли занести эту победу себе в актив, однако Паулюс как символ Сталинграда выбрал именно изображение огромного зернохранилища. Элеватор красовался на нарукавной нашивке, специально разработанной в штабе 6-й армии.

Шедшие несколько дней бои за полуразрушенные здания в центре города, которые упорно обороняли советские солдаты, стоили немцам больших потерь. Эти «гарнизоны» красноармейцев из разных частей, страдая от ран, контузий, жажды и голода, стояли насмерть. Ожесточенные сражения разгорелись за здание универмага на Красной площади, в котором размещался штаб 1-го батальона 42-го гвардейского стрелкового полка. Другим неприступным редутом стали мастерские, известные как «гвоздильный завод». В расположенном неподалеку трехэтажном здании гвардейцы отчаянно сражались на протяжении пяти дней. Дыхательные пути у них были забиты мельчайшей кирпичной пылью. Раненые умирали в подвале – оказать им медицинскую помощь было некому: молоденькая медсестра сама получила смертельное ранение в грудь. В самый последний момент, когда стены были пробиты и немецкий танк въехал в здание, защитники наконец покинули его. К своим прорвались шесть человек – столько бойцов осталось из целого батальона.

Для Красной армии самой серьезной проблемой оказался прорыв немцев к центральной пристани. Это позволило им обстреливать из орудий, минометов и пулеметов все переправы, ночью освещая реку магниевыми ракетами на парашютах. Немцы всеми силами стремились помешать перебрасывать защитникам города подкрепления и боеприпасы.

Развалины железнодорожного вокзала, в течение пяти дней пятнадцать раз переходившие из рук в руки, в конце концов достались вермахту. Родимцев, в соответствии с директивами Чуйкова, требовал, чтобы передовые позиции его бойцов располагались не далее чем в 50 метрах от немецких. Это затрудняло им использование артиллерии и авиации. Солдаты его дивизии особенно гордились своей меткой стрельбой. Они говорили, что каждый гвардеец стреляет как снайпер, что вынуждает фашистов ползать, а не ходить.[304]

Немецкие солдаты, измотанные, с красными от усталости глазами, потерявшие в тяжелых боях стольких своих товарищей, полностью растеряли ту победную эйфорию, которой были охвачены всего неделю назад. Для них многое в корне изменилось. Оказалось, что в городских условиях артиллерия является гораздо более страшным оружием, чем в полевых, причем страшны были не только разрывы снарядов. Когда снаряд попадал в многоэтажное здание, сверху градом летели осколки и битый кирпич. В этом чуждом мире развалин и гор обломков немецкие пехотинцы начинали терять ощущение времени. Даже полуденное солнце светило как-то странно… Это было следствием постоянно висящей в воздухе завесы пыли.

На таком ограниченном пространстве солдаты постигали реальность войны в трех измерениях. Большую опасность представляли засевшие в высоких зданиях снайперы. Приходилось страшиться авиации – не только противника, но и собственной. При налетах люфтваффе немецкие пехотинцы бросались в укрытие точно так же, как это делали бойцы Красной армии. Всегда существовала опасность того, что германский ас не разглядит красные флаги с черной свастикой в белом круге, расстеленные на земле для обозначения своих позиций. Немцам нередко приходилось пускать сигнальные ракеты, чтобы показать, где они находятся.

В этой преисподней можно было оглохнуть. «Воздух наполнен, – написал один из офицеров-танкистов, – адским завыванием пикирующих бомбардировщиков, грохотом орудий, ревом двигателей и лязгом гусениц, визгом реактивных снарядов из “сталинских орга́нов”, непрерывным треском автоматных очередей, и постоянно чувствуется жар от пылающих по всему городу пожаров».[305] И плюс ко всему этому отовсюду слышались крики и стоны раненых. «Это были не человеческие звуки, – писал в своем дневнике один немецкий военнослужащий, – а тупые крики страдающего дикого животного».[306]

Тоска по дому в такой обстановке подчас становилась просто невыносимой. «Дом далеко. О, прекрасный дом… – писал с грустью немецкий пехотинец. – Только теперь мы понимаем в полной мере, какой же он замечательный».[307] Напротив, русские защитники города, видимо, воспринимали тоску по дому как непозволительную роскошь. «Здравствуй, дорогая моя Полина! – писал 17 сентября своей жене неизвестный красноармеец. – Я жив и здоров. Никто не знает, что будет дальше, но поживем – увидим. Война тяжелая. Из военных сводок тебе известно, что происходит на фронте. Задача каждого бойца простая: уничтожить как можно больше фрицев, после чего погнать их на запад. Я очень скучаю по тебе, но тут ничего не поделаешь, поскольку нас разделяет несколько тысяч километров».[308] А 23 сентября красноармеец по имени Сергей написал своей жене Леле просто: «Немец не устоит против нас».[309] И ни слова о доме.

18 сентября безрезультатно завершилась очередная попытка наступления трех советских армий на северный фланг 6-й армии. Быстрая перегруппировка эскадрилий люфтваффе, а также контратаки 14-го танкового корпуса в условиях открытой степи оказались более чем эффективными. На следующий день русским тоже не сопутствовала удача. По большому счету, цена была слишком высока – 62-я армия всего лишь на два дня оказалась избавлена от ударов с воздуха. Чуйков, понимая, что немецкий натиск не ослабнет, приказал переправиться через Волгу 284-й стрелковой дивизии полковника Батюка, в которой служили в основном сибиряки. Он оставил это соединение в резерве под Мамаевым курганом, на случай если немцы закрепятся в районе центральной пристани, а потом ударят на север вдоль берега, попытавшись обойти его армию сзади. Утром 27 сентября, всего через несколько часов после того, как последние сибиряки Батюка переправились на правый берег Волги, дивизии уже пришлось вступить в бой – перед ней была поставлена задача выбить немцев с центральной пристани и соединиться с войсками, оказавшимися изолированными южнее Царицы. Однако дивизии вермахта, хоть и понесли большие потери, наступление отразили. В тот же день (это, кстати, был день рождения Паулюса – ему исполнилось 52 года) немцам наконец удалось создать широкий коридор, отрезавший левое крыло 62-й армии, южнее устья Царицы.

Со свойственным им педантизмом германские части продолжали попытки подавить сопротивление в южном секторе Сталинграда. Через два дня им удалось прорваться в центр города. Две милицейские бригады, к тому времени оставшиеся практически без боеприпасов и продовольствия, впали в панику. Однако больше бойцов испугались командиры. Из донесения штаба Сталинградского фронта в Москву, Щербакову, известно, что командир 42-й особой бригады «оставил линию обороны, сделав вид, будто ему нужно посоветоваться со штабом армии».[310] То же самое произошло в 92-й особой бригаде, несмотря на то что она была усилена морской пехотой. 26 сентября командир и начальник политотдела вместе со всем штабом покинули позиции, также заявив, что им нужно обсудить ситуацию с вышестоящим начальством, однако на самом деле они укрылись на острове Голодный посередине Волги. Когда на следующее утро солдаты узнали о том, что командир их бросил, многие кинулись на берег и стали строить плоты для себя.[311] Кто-то попытался переправиться на Голодный на стволах деревьев и даже просто вплавь. Увидев эти отчаянные попытки бегства, немцы открыли огонь из орудий и минометов, и часть красноармейцев была убита прямо в воде.