Сталинград - Энтони Бивор

У немецких пехотинцев ожесточенные схватки за каждый дом вызывали ужас. Ближний бой, противоречащий всем правилам военного искусства, был для них настоящей психологической травмой. Во время последнего этапа сентябрьских сражений обе стороны изо всех сил старались захватить большое кирпичное здание склада на берегу Волги, у самого устья Царицы, – теперь оно имело четыре этажа со стороны реки и три со стороны берега. В какой-то момент здание превратилось в «слоеный пирог»:[320] немцы занимали верхний этаж, под ними были русские, а еще ниже снова немцы. Часто противники не могли даже разпознать друг друга – все мундиры покрылись одной и той же серо-рыжей пылью.

Конечно, немецкие генералы не могли предугадать, что ждет их дивизии в разрушенном городе. Амбиции, основанные на преимуществах блицкрига, были утеряны – противник навязал им позиционную войну, причем во многих отношениях и те и другие оказались отброшены к методам ведения боев Первой мировой… Впрочем, немецкие военные теоретики уже рассуждали о том, что окопное противостояние является «отклонением от искусства войны как таковой».[321] И все-таки 6-я армия нашла возможность усилить натиск на русских. Ответом на их тактику стали действия «штурмовых отрядов», отлично зарекомендовавших себя зимой 1918 года. Группы из десяти человек, вооруженных пулеметом, легким минометом и огнеметом, «зачищала» блиндажи в развалинах домов.

Наверное, бои в Сталинграде были даже еще более страшными, чем побоище под Верденом. Вскоре немецкие солдаты окрестили рукопашные бои в разрушенных зданиях, подвалах и канализационных колодцах крысиной войной. Это были яростные стычки, которых так боялись немецкие военачальники, – генералы видели, как быстро в таких случаях ситуация выходит из-под контроля. «Враг невидим, – писал своему другу генерал Штрекер. – Наши войска несут большие потери, попадая в засады, устроенные в подвалах, в развалинах зданий, разрушенных заводских цехах».[322]

Немецкие военачальники впоследствии признавались, что русские мастерски владели искусством маскировки, однако мало кто из них упомянул о том, что их собственная авиация создала для защитников города идеальные условия. «Здесь не осталось ни одного целого здания, – писал домой один лейтенант. – Вокруг лишь выжженная пустошь, безжизненное пространство – битый кирпич и развалины, практически непроходимые».[323] Офицер связи люфтваффе, прикомандированный к 24-й танковой дивизии, находившейся на южной окраине Сталинграда, свидетельствует: «Противник сосредоточился и укрепился в районах города, которые собираются атаковать наши танки. Особую опасность для них представляют вкопанные в парковых зонах танки или одни танковые башни, зарытые в землю, и противотанковые орудия, укрытые в подвалах».[324]

План Чуйкова заключался в том, чтобы измотать и расколоть наступающие немецкие соединения с помощью «волнорезов». Роль таких «волнорезов» отводилась зданиям, занятым пехотой, у которой были противотанковые ружья и пулеметы. Красноармейцы рассекали потоки атакующих немцев, направляя на уже ожидающие их замаскированные Т-34 и противотанковые орудия. Главной задачей обороняющихся было отсечь вражескую пехоту от танков, за которой она следовала. Русские старались стрелять из легких минометов так, чтобы мины падали непосредственно за танками, отпугивая пехотинцев. В это же время расчеты противотанковых орудий били по своим целям. Все узкие проходы минировали саперы, мастерство которых было выше всяких похвал. Конечно, саперы, как и представители всех других родов войск, несли огромные потери. «Одна ошибка – и тебе уже никогда не придется обедать»,[325] – они шутили даже в этих тяжелейших условиях. После того как выпал снег, саперы сначала в белых, а потом в перепачканных грязью маскхалатах выползали по ночам из своих укрытий и ставили противотанковые мины. За одну ночь опытный сапер успевал установить до тридцати таких «штучек». А днем некоторые смельчаки, перебегая от укрытия к укрытию, приближались вплотную к наступающему немецкому танку и бросали мину прямо ему под гусеницы.

Боевые действия перешли в новую фазу. Массированных атак практически не было, а вот жестокие стремительные стычки велись непрестанно. Это тоже была тактика штурмовых групп, как правило состоящих из 6–8 бойцов, прошедших обучение в «сталинградской академии уличных боев». Огнестрельному оружию красноармейцы часто предпочитали ножи и заточенные саперные лопатки, чтобы убивать бесшумно. На черенках таких «клинков» солдаты нередко вырезали свою фамилию и спали, подложив лопатку под голову, дабы в случае опасности тут же ею и воспользоваться. Если шум все-таки возникал, в ход шли пистолеты-пулеметы и гранаты. Штурмовые группы, действующие в подземных коммуникациях, в частности в канализационных трубах, были усилены огнеметчиками и саперами, которые несли заряды взрывчатки. Шестерым саперам из гвардейской дивизии Родимцева удалось отыскать проход под немецкий опорный пункт и с помощью 15 килограммов динамита взорвать его.

У немцев оставалось очень мало резервов, и советское командование учитывало это, определяя свою дальнейшую тактику. Чуйков приказал сделать упор на ночные атаки, в основном исходя из того, что люфтваффе не сможет нанести ответный удар, и теперь немцы со страхом ожидали наступления темноты. Особый ужас у немецких пехотинцев вызывали бойцы 284-й стрелковой дивизии полковника Батюка. Многие из них были сибиряками, а значит, прирожденными охотниками. «Теперь я знаю, что такое настоящий леденящий душу страх, – написал один немецкий солдат в письме, которое после очередной атаки оказалось в руках у русских. – При малейшем шорохе я нажимаю на спуск и стреляю, пока пулемет не раскалится».[326] Ночью немцы действительно стреляли во все движущееся, и не в последнюю очередь поэтому за один только сентябрь они израсходовали свыше 25 миллионов патронов.[327] Русские нагнетали напряжение, время от времени пуская в ночное небо осветительные ракеты. Дело в том, что обычно это делалось перед атакой… Все это постепенно деморализовывало вымотанных немцев. Нервы у солдат и офицеров были натянуты до предела.

Авиация Красной армии, днем избегавшая встреч с «мессершмиттами», каждую ночь наносила по позициям противника страшные удары. Советские ВВС использовали двухмоторные ночные бомбардировщики и крохотные маневренные У-2. Последних было особенно много. «Русские жужжат над нами всю ночь напролет»,[328] – в отчаянии писал домой немецкий ефрейтор инженерных войск. Солдат вермахта очень угнетало причудливое изменение звука. На расстоянии двигатель летящего У-2 издавал звук, похожий на стрекот швейной машинки. Затем, подлетая к цели, летчик выключал мотор, и У-2 беззвучно планировал на цель, подобно хищной птице. Потом следовал взрыв. Хотя бомбовый груз «летающей швейной машинки» составлял всего 400 килограммов, эффект был значительный. А уж о психологическом воздействии и говорить не приходится. «Мы, измученные, лежим в своих ямах и с ужасом ждем их…»[329] – писал домой один немецкий солдат. У-2 получил больше прозвищ, чем какая-либо другая боевая машина или оружие под Сталинградом. Среди них, в частности, были «дежурный старшина», поскольку он подкрадывался к цели незаметно, «полуночный бомбардировщик», «кофемолка» и «железная ворона». Командование 6-й армии обратилось в штаб группы армий с просьбой, чтобы самолеты люфтваффе как можно чаще бомбили аэродромы противника, с которых осуществляются круглосуточные налеты. «Русские достигли бесспорного превосходства в воздухе по ночам. Войска совсем не отдыхают, и скоро их боеспособность будет сведена к нулю».[330]

В сохранившихся документах нет прямых свидетельств постановки диагноза «нервный стресс, вызванный боевыми действиями». Немецкие врачи, как и англичане, предпочитали использовать уклончивую формулировку «нервное истощение». В германской армии отказывались даже признавать существование такого заболевания. В 1926 году, почти за семь лет до прихода Гитлера к власти, диагноз «невроз военного времени» был просто упразднен вместе с пенсией, которую по нему назначали. Аргументация оказалась простой: если нет заболевания, нет и причины покидать передовую. Нервный срыв расценивался как трусость и соответственно карался – вплоть до высшей меры. Таким образом, сказать, какая доля дисциплинарных преступлений, в первую очередь дезертирств, совершенных под Сталинградом военнослужащими обеих противоборствующих сторон, была обусловлена общим переутомлением и расстройствами психики, невозможно. На основе анализа схожих ситуаций можно лишь утверждать, что число нервно-психических заболеваний, вызванных участием в боевых действиях, начало существенно увеличиваться в сентябре, как только маневренная война сменилась войной на уничтожение. Если опираться на работы британских медиков, посвященные случаям военного невроза в битве под Анцио и сражениях в Нормандии, можно с достаточной долей уверенности утверждать, что показатель психических заболеваний неизбежно растет, как только войска оказываются прижаты к земле или окружены.